А паучок, при этом, заполз мне под воротник, и сидит там, иногда выглядывает, а иногда снова под воротник забирается. И потом “говорит” мне: «Пойдем, пройдемся».

И мы пошли. Прошли вдоль берега озера до места, где из него вытекает горная речка, быстрая, мощная. Потом мы поднялись, походили еще там и тут. И этот паучок, как-то между прочим, все мне рассказывает.

То были даже не слова, но нечто совсем другое. Смысл всего, что там было, начал мне раскрываться и постепенно, наконец, делалось понятно, что тут происходит и почему я здесь. Но это было только первое впечатление, ничего, что произошло вслед за этим я тогда, конечно же, даже и не подозревал.

Всё это тогда было феерически красиво, до сумасшествия, до бесконечности. Это была какая-то сверкающая радуга, и она исходила прямо из моих глаз и наполняла все вокруг каким-то неземным благоговением. Я забыл обо всём, кто я, откуда, я полностью слился с моментом и впитывал, впитывал…

Потом мы с паучком вернулись в дом, а там Сережа сидит под навесом и рисует свою картинку.

И тут паучка как-будто не стало. Что-то переключилось внутри, и я вдруг снова вижу всё как-то обычно, плоско, как раньше. И хотя я и не забыл, что только что происходило, но всё оно вдруг сделалось каким-то настолько невыразимым, настолько непередаваемым, что я и не знаю уже, стоит ли об этом Сергею говорить. Но тут он сам меня спрашивает:

— Ну как, дерево видел?

— А ты знаешь, — спрашиваю я, — про дерево? — я почему-то тогда этому очень удивился.

Мы сидим на веранде, пьем чай. Я завариваю и разливаю по маленьким пиалкам, а Сергей рисует. Только иногда встанет, отйдет, взглянет на холст издалека, выпьет чашечку, и снова подойдет к мольберту.

Все пространство звучит какой-то своей собственной жизнью и полное ощущение мягкости, податливости всего окружающего. Мне показалось тогда, что стоит только решиться, и вся пелена вдруг оставит мир, и вся истина обнажится. Но что-то удерживало меня от подобных действий, мне хотелось даже, чтобы некая неизвестность всё время присутствовала, я даже думаю, что тогда мне это было в некотором роде просто необходимо. Не готов я был к тому, что истина вдруг обнажится во все своей полноте.

И тут Сережа, не отрываясь от мольберта, начинает мне рассказывать свою историю.

Начинал он с того, как в далекие шестидесятые годы прошлого века жил он в Москве. Был он тогда молодым художником и приобщился к некоему неформальному сообществу людей искусства. Жизнь его шла не очень ровно. Такие как он в обществе всегда были людьми нежелательными, потому что своей надмирностью как бы разрушают постулат устойчивости всеобщего закона самосохранения. А талантом своим вызывают зависть.

Сережа, безусловно, был со странностями. И вот, так вышло, что однажды он одолжил деньги, крупную сумму денег, одному “Таджику”, как он всегда его потом называл, и тот пообещал их непременно вернуть. Но на следующий же день Таджик этот куда-то исчез насегда. Сережа, впрочем, не удивился, вообще очень мало вещей могли вызвать у него удивление, не говоря уж про возмущение. Человека этого он знал, правда, давно; тот по некоей давнишней договоренности кое-кого кое-с-кем, два-три раза в год привозил Сереже из Средней Азии внушительные порции лучшего в Москве плана. Каждый раз он неизвестно откуда появлялся и неизвестно куда исчезал. Придёт, принесёт, посидит тихо с полчасика, пока Сережа пробует, возьмёт деньги и уйдёт.

А в тот раз он попросил денег в долг. Он попросил в несколько раз больше, чем Сережа должен был ему за товар. Но Сережа подумал, подумал, и одолжил. Тем более что деньги у него тогда были, он только на днях продал очень выгодно одну свою картину. И план, к тому же, был на изумление хорош. Таджик сказал, что деньги ему нужны, чтобы добраться до какого-то места в горах, и обещал привезти Сергею целый большой пакет бесплатно сверх обычного в следующий раз. И