Сам, как изобретатель, пытался внедрить новые решения, предлагал идеи, стремился внести вклад в национальное хозяйство. Но вместо интереса сталкивался с тотальным общественным игнором. Предприниматели, привыкшие к быстрой наживе на спекуляциях, не понимали ценности интеллектуальных решений. Государственные чиновники, подчинённые идеологии «свободного рынка» без учёта интеллекта, не видели смысла в поддержке изобретательского дела. Создавалось впечатление, что все существенные изменения происходят под влиянием внешних сил, заинтересованных в маргинализации отечественной науки и техники.

Трудно было понять, почему простые и ясные вещи – например, различие между «частно-государственным» и «государственно-частным» партнёрством – вдруг превратились в кашу. Но стоит лишь проникнуть чуть глубже в семантику. В русском языке порядок слов имеет значение. «Частно-государственное» партнёрство подразумевало инициативу снизу, от творцов и частных лиц, поддерживаемую государством. «Государственно-частное» ставило государство сверху, а частную инициативу приравнивало к вспомогательному элементу. Эта подмена имён ломала логику социально-экономического взаимодействия. И таких примеров было бесчисленное множество.

Общество оказалось под прицелом мощного нейролингвистического воздействия. Термины имён, пришедшие с Запада, как «диверсификация», «инновации», «интеллектуальная собственность», наполнялись новым, выгодным внешним кукловодам смыслом. За яркими лозунгами о необходимости «диверсификации» скрывалась диверсия против целостных систем. Туда, где ожидали структурного свития научных и производственных сил, внезапно внедряли токсичные управленческие решения. Народ загоняли в состояние, когда уровень критического мышления падал. Системы образования и здравоохранения, когда-то работавшие на благо общества, теперь дробились на узкие сегменты с разрозненной специализацией, где пациенты превращались в клиентов, а студенты – в потребителей образовательных услуг.

Пресловутое слово «развитие» всё чаще использовалось в контексте деградации. Его повторяли с экрана телевизора, внедряя в массовое сознание установку, что эти изменения неизбежны и даже желательны. Но если посмотреть внимательнее, это была подмена понятий: то, что называют «развитием» в этой ситуации, только ухудшало жизнь и подрывало её основы. Словно подталкивая население к тому, чтобы оно само одобрило демонтаж своей промышленности и научных центров.

Нейролингвистическое программирование происходило буквально везде. Оно использовалось в образовательных программах, изменяющих имена, в медиаконтенте, подкреплённом аппаратными средствами воздействия на психику (инфразвук, электромагнитные поля), в международных фондах, финансирующих «инновации», под которыми скрывали сбор технологий и идей в пользу иностранных государств. Формировался феномен ложной реальности, где люди безропотно принимали подмену имен и смыслов. Множество талантливых изобретателей покидало страну, утечка мозгов становилась нормой. Те же, кто оставался, жили в режиме выживания, зачастую теряя веру в прогресс.

Помню своих коллег, изобретателей, пытавшихся предлагать интересные технические решения на форумах и конкурсах. Они, наивно полагая, что встретят государственную поддержку, обнаруживали лишь механизмы сбора идей в интересах иностранных держав. Инвесторов, способных вложиться в отечественные новации, почти не было, а призывы к «рационализаторству» часто оказывались заманухой для дешёвого слива результатов интеллектуальной деятельности за рубеж.