Намотали поводья на коновязь и толкнули гостеприимную дверь – в зале полно народа, многие обернулись. Енька, ощутив, что его рассматривают, начал потихоньку свирепеть. И, что еще хуже, краснеть. Уалл, не утруждая себя прогнозами, сразу протопал к стойке и высыпал на столешницу остатки наличности:

– Пожрать, поспать, и лошадей в конюшню.

Бывалый трактирщик невозмутимо покосился на несколько медяков:

– Два кувшина пива и хлеб. Поспите в лесу. Вчетвером.

– Скареда-сквалыжник… – начал наливаться праведным гневом горец, но хозяин уже потерял интерес, переключившись на излюбленное занятие всех трактирщиков – протирание кружек.

– Как далеко до Дарт-холла? – вдруг спросил Енька.

– Полдня, – ворчливо буркнул старик и, небрежно оглядев с головы до ног, недовольно добавил. – Так тебя там и ждут, красавица.

– Давай свое пиво, – подтолкнул медяки Уалл, закрывая тему.

Остальные посетители уже потеряли интерес. Вышли на крыльцо и обреченно вздохнули – надежда на нормальную ночь и еду растаяла, как дым.

Позади скрипнула дверь, и зачем-то следом вышел хозяин:

– Зачем в Дарт-холл-то?

– Тебе дело? – обернулся ассаец.

– До тебя мне нет дела, с тобой все ясно, – безнадежно отмахнулся старик и кивнул на Еньку, – но ее-то зачем тянешь? – постучал пальцем по седой голове. – Совсем ума нет? Заберут ведь красавицу. Испортят. Господа не спрашивают. Вся жизнь коту под хвост…

Оба раскрыли рты от неожиданности.

– Какие бы дела ни звали, – покачал головой трактирщик, ткнув пальцем в экс-мальчишку, – она оттуда уже не вернется.

В Семимирье не принято лезть в чужие проблемы, и всегда сторонились варяжьих забот. Сочувствие или жалость – признак слабости.

Никогда не узнаешь, где найдешь. Вот так скупердяй-трактирщик…

– Прости, отец, – наконец закрыл рот ассаец, – но…

– Не езжай туда, девочка, – прямо попросил Еньку хозяин, глядя отцовскими глазами. – Поверь старику. Я знаю…

Что он мог ответить? Не суй свой нос не в свое дело? Или убью за 'девочку'?

Или… что прав, как никогда? Ведь точно не вернется…

Когда-нибудь он научится отвечать. Уверенно-бесстрастно.

– Мы не можем, отец, – просто сказал горец. – Прости.

Старик тяжело вздохнул, помолчал… и вдруг махнул обоим за собой:

– Пойдем, покажу комнату. Голодная, наверное…

Утром Енька долго умывался, со страхом поглядывая на разложенное на постели платье. Уалл даже заставил помыть голову и расчесаться – волосы уже опустились до лопаток. Енька бурчал и ерепенился, но в душе понимал: как иначе? Если баба, значит должен выглядеть бабой…

Бывалый оруженосец с многолетним стажем даже громадными ножницами умело подровнял волосы, изобразив что-то вроде мило-кокетливой челки, и Енькина голова окончательно приняла женский вид. Затем демонстративно отвернулся к окну и кивнул на постель.

Уалла Енька не стеснялся. Уалл ощущался кем-то вроде старшего брата. Хотя к другим людям, всю дорогу чувствуя на себе любопытные взгляды, уже появилась раздражающе-непривычная стыдливость. Черт бы побрал этих баб. Или мужиков?

Набрал в грудь воздуха, как перед прыжком в холодную воду, и быстро натянул через голову прохладно-чужеродную ткань. Уалл сразу обернулся и сноровисто помог расправить.

Платье село. Ему уже не пришлось скрывать особенности, как тогда в борделе, – уверенно облекло грудь, талию и бедра. И все дела. Без проблем. И Енька мгновенно превратился в девушку, полностью утратив все мальчишеские угловатости и шероховатости. Конечно, не ноль в ноль по фигуре, но так одевались большинство доресс в Семимирье.

Коричнево-бежевое, дворянского покроя, сразу выделило немужские плечи, тоненькую талию, и свободной юбкой ниспало до пола. Специальный дорожный пошив без кринолина и подъюбника позволял оседлать лошадь по-мужски. В столице метрополии уже начинали входить в моду женские седла, но север никогда не признавал глупо-неудобных изысков, и дорожные наряды шились или со специальным разрезом, или с достаточно широкой юбкой…