Он изменился. Заметно. Плечи и спина сузились, талия сместилась и… тонкая, как прутик, таз выгнулся, бедра чуть расширились и обрисовались изгибом… шея теперь длинная и худая, и даже лицо… ярче, мягче, и глаза больше. Волосы растут как дикие и уже достигли плеч. Голос сломался, перейдя в какой-то мягко-бархатный тембр…

   Не спутаешь.

   А то, что теперь в паху, – окончательно низвергло в другую половину людей.

   Специально завесил зеркало.

   Еще недавно мечтал вернуться домой, увидеть сестру. А затем поступать в школу мечников…

   Дом теперь заказан. Братья животы надорвут от смеха. Все в Городее будут ржать, как табун лошадей, со свистом и улюлюканьем. Если не хуже. Народ на севере суровый.

   Умер. Для всех.

– Соберись, – неожиданно разозлился Уалл. – Распустил сопли, как баба.

– Что? – не сразу услышал Енька.

– Ноешь, будто жизнь закончилась, – скривился ассаец, – слезами всю подушку залил.

– Я и есть баба! – рявкнул Енька, опешивший от неожиданности, и со злостью задрал рубаху, выставив на обозрение два уже хорошо видимых, бесстыдно выпирающих холмика. – У тебя есть такие?

   Уалл поморщился и отвернулся.

– А знаешь, зачем они? – все больше распалялся Енька. – Знаешь? Чтобы их лапали! А потом хватали за загривок, нагибали раком и…

– Тьфу, – сплюнул ассаец прямо на пол. – Рассуждаешь, как шлюха.

   Енька заткнулся и упал обратно на подушку.

– Никто не нагнет, – сдержанно просветил горец. – Если сам не захочешь.

   Бывший парень молчал, разглядывая потолок. Потом вдруг нехотя вздохнул:

– Женщины, они… – запнулся, подыскивая объяснение, – будто товар, понимаешь? Заплетаются, красятся… чтобы продать себя. Тому, кто побогаче, поласковее, понадежнее… Никогда не принадлежат себе…

– Кто принадлежит себе? – риторически возразил Уалл. – Воины? Наемники? Ассайцы? Крепостные? Рабы?

   Енька промолчал.

– Тебя кто-то принуждает? – удивился ассаец. – Обручаться? Венчаться? Кто? Мать? Отец? – раздраженно передернул плечами. – Живи как жил. Только чуть по-другому. Привыкнешь.

   Енька вспомнил Йолу. Дочь пекаря. Красавица на загляденье. Добрая. Когда шла по улице, в своем длинном зеленом платье, всем улыбаясь, – солнышко выглядывало из-за туч и играло в ямочках на щеках… Триптих выбирался из своей корчмы, щеря щербатые зубы, и даже Килху откладывал молот. Горячим хлебом угощала, никто слова плохого не слышал. Но однажды случайно наткнулся в сарайчике для телег – девушка плакала, уткнувшись в ладони. Сильно. Навзрыд. Плечи тряслись и совсем не реагировали на звуки…

   Поговаривали, Йолу присмотрел кто-то из сквайров. Может, сам Бугхтуз. Сквайры – поместные господа-землевладельцы – имели неограниченную власть в уезде и были подвластны только самому великому князю. Исчезла потом Йола, канула в небытие, никто больше не слышал. И на всю жизнь запомнились мокрые ладони и вздрагивающие плечи…

   Этот проклятый сын гор все-таки умудрился вывести его из оцепенения.

– Тебе легко говорить, – буркнул, заканчивая спор, – подлечишься, и домой. Будешь жить.

   Уалл не ответил. Что-то нехорошее зависло в воздухе…

– Уалл?

– Я не могу вернуться, – вдруг удивил старый друг и через короткую паузу выдал еще невероятнее. – Выручишь меня?

   Енька сел на постели, обхватив колени руками. Никто никогда не слышал, чтобы ассаец кого-то о чём-то просил.

– Замарался, – глухо пояснил горец, – мой хозяин убит. А я жив…

– Чушь! – не поверил бывший мальчишка. – Был без памяти, валялся трупом, умирал…

– Но не умер же? – флегматично возразил тот и пожал плечами. – Закон один для всех.

   Чему учит жизнь? Каким рассветом встретит завтрашний день? Крисом чести в горло?