Ее сестра Эрин…

Сорока не любила думать о сестре.

Эрин больше не собиралась бороться с этими трудностями. Где-то год назад Эрин рассказала Сороке, как плохо когда-то обстояли дела. Сестра старше Сороки на шесть лет. Сорока не помнила мамин прошлый запой, потому что была тогда совсем маленькой.

Эрин сказала, что если мать когда-нибудь снова начнет пить, то она уйдет.

И сдержала слово.

Жила она не то чтобы далеко – Эрин училась в колледже Фэрвью, всего в тридцати милях от Дали, но Сорока чувствовала себя так, словно находилась в другой стране, на другой планете. Казалось, что Эрин умерла, и никому не пришло в голову позвать Сороку на похороны.

Она не знала, что хуже.

Отец, который звонил каждый вечер в шесть часов, чтобы напомнить ей о своем голом розовом теле посреди раскиданных вещей и о том, как он пытался обнять ее, когда наконец оделся – его рубашка прилипла к взмокшей коже, волосы безвольно падали на лицо, по щекам текли слезы, а изо рта – извинения.

Или сестра, которая никогда не звонила.

Сестра, которая сменила номер телефона.

Сестра, которая сказала ей напоследок: «Прости, ладно? Но я не могу жертвовать своим психическим здоровьем только потому, что ты еще недостаточно взрослая, чтобы уйти. Позвони, когда тебе исполнится восемнадцать».

Сорока мысленно сверилась со списком продуктов, который держала в какой-то легкодоступной части своего мозга. Десяток коробок макарон с сыром или чего-то подобного, молоко, масло. Средство для мытья посуды.

Но как Сорока позвонит Эрин, когда ей исполнится восемнадцать, если даже не знает ее номера? Вернется ли Эрин за ней?

Она вспомнила завядшую вонючую брокколи в пустом холодильнике. Когда же Сорока последний раз ела зелень? Она смутно слышала, как какой‐то консультант спросил, не нужна ли ей помощь, но проигнорировала его. Тот пожал плечами и ушел.

Сорока схватила необходимое, уже забыв о брокколи, и взяла крохотный апельсин, собираясь съесть его по дороге домой, чтобы не заболеть цингой.

«Цингой? – подумала она. – Ты барахтаешься в таком дерьме и беспокоишься о цинге?»

Вечером было недостаточно тепло, чтобы плавать в бассейне, но Сорока все равно пошла на задний двор, почистила бассейн от утонувших раздувшихся жуков и насыпала больше химикатов, чтобы уничтожить все зимние микробы. Она вывалила жуков из фильтра в траву и оттащила к мусорным бакам за домом искромсанного надувного лебедя.

Садовый сарай она обошла стороной. Он заполнен вещами отца, которые тот не успел упаковать: газонокосилка, походное снаряжение и лыжные палки – все это было обмотано сложной сетью паутины.

Сорока мыла посуду, пока готовились макароны. Мать наполовину протрезвела и даже ушла на работу. Она рассеянно поцеловала Сороку в щеку и спросила о школе.

– В школе все отлично, – сказала Сорока.

– Как там Эллисон?

– Великолепно.

– Давненько она не появлялась.

– Она приходила на днях, тебя не было.

Хрупкая экосистема дома поддерживалась только в том случае, если Сорока тщательно избегала правды: что она не разговаривала с Эллисон вот уже полгода, что мать – алкоголичка, а отец спал с тетей.

Сорока легко справлялась, потому что через несколько минут мать обычно теряла интерес к разговору.

– Закажу-ка я пиццу, – сказала Энн-Мэри. – Хочешь пиццу, крошка Сорока?

– Да, мам, замечательно, – сказала Сорока, зная, что никакой пиццы не будет, а сама мама скоро отключится. Если Сорока и впрямь захочет пиццу, то заказать ее придется самой.

Сорока привыкла к макаронам с сыром. Сегодня они были намного лучше благодаря молоку и маслу. Она ела, стоя над раковиной, глядя в окошко на задний двор, бассейн, матрас-пиццу, который вытащила на платформу, чтобы тот не пропитался химикатами, на сарайчик чуть дальше бассейна, в котором находились все вещи отца.