– А почему она белая? – спросил Вася. – Смысл ведь какой-то должен быть, правда? У всех кора темная, а у нее – белая. Как тело. Зачем?

– Для красоты, – убежденно сказал шкипер. – Природа все для красоты делает, сама себя украшает. Смысл у нее в красоте.

– Ну? – усомнился Вася. – Это ты, Григорьич, того…

– Нет, брат, точно говорю. Возьми ты дерево любое, травинку, былиночку какую: красота! Ведь красота же, ведь человек сроду ничего лучше не придумал и не придумает.

– Чепуха, – сказал Сергей. – Целесообразность – вот что в природе главное. Целесообразность! Для пользы жизни.

– Целесообразность? – переспросил шкипер. – Ну, а зачем лисе хвост? Для какой такой целесообразности?

– Может, следы заметать? – засмеялся Михалыч.

– А рога сохатому? – не слушая, продолжал шкипер. – Ведь как мучается с ними, как бедует! А птичкам тогда как же с целесообразностью-то твоей?.. По целесообразности им всем серенькими быть полагается, а они – радостные!..

– Или – бабочки, – вставил Иван. – Прямо как цветы полевые.

– Нет, парень, природа-то помудрее нас с тобой будет. Куда помудрее! Это мы, люди то есть, еле-еле до целесообразности доперли и обрадовались: вот он, закон! И хотим, чтобы все в мире по этому закону строилось. А есть законы повыше этой самой целесообразности, повыше пользы. Просто понять мы их не можем, только и всего. Клади направо, Трофимыч: вон там, к обрывчику, и пристанем.

У обрыва они зачалили катер за корявый березовый пень и по сходням сошли на берег.

Шли по травянистому болоту, узко сдавленному черным непролазным осинником. Холодная сырость вызывала озноб, липла к телу, затрудняла дыхание. Почва мягко чавкала под ногами, и вода подступала к голенищам кирзовых сапог.

Сонные болотные комары, потревоженные шагами, тучами поднимались с земли. Еще не согретые солнцем, вяло оседали на одежде, заползали в швы. Женщины наглухо завернулись в платки, оставив только узкие щелки для глаз.

– Чуешь, как пахнет? – спросил вдруг Иван.

Влажный застоявшийся воздух был пропитан густым, приторно-тяжелым запахом.

– Багульник, – пояснил Иван. – Дурман тайги.

– Моль его не выносит, – сказал шкипер. – Моль, клоп – вся нечисть домашняя. Старуха моя пучки по всем углам держит, и на барже у нас – как в больнице.

Они все шли и шли, и болоту не видно было конца. Так же грузно оседала под ногами почва, так же хлюпала вода и чуть слышно позванивала жесткая осока. Шкипер убирал с дороги сухие ломкие сучья осин.

Так протопали они километра три, а потом лес расступился, и перед ними открылась заросшая осокой поляна. Воды здесь было поменьше и осока повыше, но сапоги все равно утопали по самые голенища.

– Луконина топь, – сказал шкипер. – Вот с того угла и почнем, пока не жарко. А вы, бабоньки, палите костер да варганьте косцам еду.

Еленка, Лида и молчаливая Паша пошли к опушке, а мужчины начали отбивать косы. Вздрагивающий звон поплыл над болотом.

– Ты к жалу тяни, к жалу!.. – суетливо подсказывал Михалыч Сергею. – От пяточки с наклоном да вперед, вперед, к носку…

– Ну, с богом, мужики! – торжественно сказал шкипер и широко, от плеча махнул косой.

С жестким хрустом осела под взмахом осока и, подхваченная пяткой, отлетела влево. Еще взмах – и следующая охапка пристроилась к первой, образуя начало валка.

– Пошли!.. – в восторге закричал Михалыч, взмахивая косой. – Раз!.. Раз!..

Он шел чуть согнувшись, прямо ставя ступни и приседая при каждом взмахе. Коса ходила легко, и так же легко, похрустывая, рушилась осока и ровным валком укладывалась слева от косца. Он на шаг продвигался вперед, одновременно вынося косу, и с каждым махом рос валок, а по голой, начисто выбритой топи потянулись две параллельные полосы пробороненной ступнями почвы. Полосы эти быстро наполнялись водой.