– Ну, как там Никифоров? – спросил Степаныч. – Все пластом, да? Дура Прасковья-то: в суд подать надо. А что? Точно, в суд. Пострадал на производстве, – значит, производство обязано деньгу гнать по гроб жизни. Я ей говорил, а она, дура, боится. А чего бояться-то, Бурлаков? Верно я говорю?

– Не знаю, может, и верно, – сказал Иван.

– Суд – милое дело. Никто не отвертится.

– Пойдем, капитан, – сказал Сергей, вставая. – А ты, рожа, когда меня в следующий раз за столом увидишь, лучше загодя у крыльца обожди.

– Чего-чего?.. – тоненько начал Степаныч.

– Борщ за шиворот вылью, – отчеканил Сергей и следом за Иваном пошел к выходу.

– Ты что это его, а? – спросил Иван, когда они шли к катеру.

– Нахалов не люблю. Бил, бью и бить буду – вот моя программа!

После обеда Иван прилег вздремнуть: он неделю недосыпал, за штурвалом клонило в сон. Сергей за столом тихо шуршал страницами, нещадно курил, разгоняя дремоту. Катерок тихо покачивало на волне, Иван сразу же уснул и проснулся только от женского голоса:

– Можно, что ли?

Голос был жеманным и незнакомым. Иван сел, оторопело оглядываясь:

– Кто?..

По палубе звонко цокнули каблуки, скрипнула дверь рубки, и на крутом трапе появились полные ноги. Ноги переступили на ступеньку ниже, вздрагивая круглыми коленками, и из люка выглянула Шура, стянутая шуршащим негнущимся платьем.

– Привет! – насмешливо сказал Сергей.

Вместе с Шурой в кубрик вполз удушливо-сладкий запах. Сергей повел носом.

– «В полет»!

– Угадал, – улыбнулась Шура, обмахиваясь платочком. – Жара! Погуляем?

– Занимаюсь я, между прочим. Радиотехника.

– Ну, занимайся, я обожду. – И Шура с готовностью уселась на свободный диван.

– Да чего уж… – Сергей с сердцем захлопнул книгу. – Пошли.

– Пиджак бы захватил, – сказала Шура, вставая.

– Жара – сама говоришь.

– А если посидеть захотим?

– Не захотим, – буркнул Сергей и первым полез из кубрика.

Шура вздохнула и покорно полезла следом. Иван ошалело проводил ее глазами и долго сидел на старом диване, испытывая смутное чувство гадливости и досады.

Чувство это оставило его только возле баржи-такелажки, когда еще на подходе он увидел на ней Еленку: она, тихо смеясь, играла с Дружком. Пес притворно рычал, стараясь лизнуть ее в лицо, но она ловко увертывалась. Иван остановился, любуясь ее мягкими движениями, и на душе сразу посветлело.

– Купили!.. – торжествующе закричала Еленка, увидев его. – С белой лысинкой!.. Да погоди же, Дружок!..

Она стремительно повернулась, уходя от собачьих лап, и легкое платье раздулось куполом.

Он вдруг захотел сказать, что любит ее, что она самая высокая его награда, что… И опять не сказал. Взошел по гибким сходням на баржу, подавил вздох.

– Ну, пойдем. Показывай.

Они открыли тяжелую дверь, но сразу же свернули вниз, в глухой, огромный трюм, где в полутемной выгородке стояла чистенькая рыжая телочка с белой отметинкой на лбу. Перед нею была бадейка с пойлом, но телочка уже не ела, а только меланхолически двигала мокрыми добрыми губами и вздыхала. Старуха стояла подле, то оглаживая ее, то поправляя бадью, а шкипер сидел на ящике и курил, усмехаясь.

– Вот красавица-то моя, гляди, Трофимыч!.. Вот умница-разумница, вот звездочка моя ясная!.. – запричитала старуха.

– Сподобились, Трофимыч, – улыбнулся шкипер. – Сподобились мы, значит, счастья в коровьем образе.

– Молчи, балабон, прости господи!.. – зыркнула на него жена и снова начала оглаживать телочку. – Ну, скушай, ясынька моя, ну, хлебца…

– Сказали бы мне лет сорок назад, что старуха моя от телка спятит, я бы ни за что не поверил, – улыбаясь, сказал шкипер.

– Наверх бы шли, дымокуры! – сердито сказала Авдотья Кузьминична. – Нечего тут курить, непривычная она.