Скоро стану, скоро стану я седым и старым.

Вот тогда и напишу свои я мемуары.»

Последний куплет шлягера, как правило, исполнялся несколько раз с неуклонным повышением возраста лирического героя – «уж тридцать третий» и «сорок третий», что в те затертые годы казалось очень далеким будущим.

На протяжении всей жизни я регулярно вспоминал немудреные строки популярного хита и примерял на себя. Седым я стал очень рано, ближе к тридцати – сказались гены, да и жизнь попытала на прочность. Но старым я себя никогда не считал – ни в тридцать два, ни в сорок два, ни даже в шестьдесят два. Да и сейчас ощущаю, в худшем случае, на тридцать пять. Опять же полюбившийся рассказ-притча великого Бунина3 полностью стыкуется с собственным жизненным путем – «За что мне быть старым?».

Запомнившаяся с юности древняя мудрость гласит: «Первые тридцать лет человек учится, вторые тридцать – путешествует, а третьи – рассказывает окружающим о том, что узнал за предыдущие годы». Учиться я продолжаю и сейчас, путешествовать начал до тридцати и не прекращаю по сей день, а вот зарисовки и мысли об увиденном и познанном начал отображать на бумаге, как раз отпраздновав шестидесятилетие.

Мемуарная литература меня никогда особо не привлекала, хотя некоторые автобиографические воспоминания я поглотил залпом. Обнаруженный в родительском шкафу двухтомник графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю» поразил и четким слогом и весьма интересным содержанием. Но большая часть исторических исповедей отпугивали сухим, невыразительным текстом и обилием незапоминающихся дат. Именно эта особенность подобного рода произведений заставила меня ярко и весело расцвечивать любые вспомнившиеся эпизоды быстротекущей жизни. А иногда и приукрашивать, следуя направляющему признанию обожаемого Константина Георгиевича4.

Рассказки не относятся к каноническим мемуарам, как я их себе представляю. Скорее, это разрозненные ретроспективные эскизы или «записки на манжетах5», словами великого писателя. Хотя мне больше нравится определение Ситки Чарли: «много обрывков жизни, и все эти обрывки без начала, без конца, без смысла!6».

Мои приземленные откровения ни в коем случае нельзя рассматривать как серьезные опусы о жизни или использовать в качестве положительного примера подрастающему поколению. В них я постарался без прикрас, но с юмором, живописать окружавший меня мир и друзей-товарищей в атмосфере сначала развитого социализма, а затем – тяжкого построения современного капитализма.

* * *

Недавно полученное письмо от одного из основателей издательского дома, печатающего мои книги, порадовало практически полным совпадением с собственным видением сочинительства:

«

Зачем же мне написанные книги?

С одной стороны, я уверен, что они мне нужны. Просто чтобы вытряхнуть их наконец из головы. Но что дальше? Зачем нужно, чтобы мои книги кто-то прочёл?

У меня есть такая гипотеза: то, что мы называем искусством, случается между автором и читателем. Автор вкладывает что-то для него важное в текст. А читатель что-то важное для себя из текста достаёт.

Скорее всего, то, что достал читатель из текста, не так уж похоже на то, что автор туда вкладывал. Но это как раз классно. Ради этого опосредованного диалога мы и стараемся. Чтобы читатель достал из текста что-то важное для него, связанное с тем, что важно нам».

Хочется надеяться, что мои не мемуары, или совсем не мемуары, в общем, не совсем мемуары натолкнут читателя на неожиданные, но приятные мысли и выдернут из памяти дорогие ему воспоминания. А вызванные ими ассоциации заставят по иному взглянуть и на прожитую жизнь и на события современности, а может и переосмыслить собственные поступки и деяния других лиц.