– Какой освежающий чай! На вкус очень… солнечно, – отхлебнула еще, до дна, – Тепло даже от холодного! Это пуэр?

– Это пиво, – буднично сказал Моро, наколол на серебряную вилку груздь, обмакнул в икру и съел.

Одну долгую секунду в душе Куннэй моральные принципы боролись с новоприобретенным опытом и, наконец, она положила белую ладонь на изящную ручку чайника: чашка все-таки была пуста.

– Давай лучше я.

Моро положил ладонь поверх ее, сжал, поднял и наполнил чашку. Куннэй отдернула руку, покраснев, пробормотала:

– С-спасибо…

– Не за что, – сказал Моро и разлил водку по рюмкам во второй раз.

В магнитофоне оперные арии сменялись хорами, те – сюитами для рояля и скрипки («И почему ему нравится такая музыка? Странный какой…») а Ван-И, наконец, наелся и стал привычно ужасно болтливым – Куннэй его слушала и не слушала, подперев рукой потяжелевшую, перебиравшую вне воли самой Куннэй ленивые и ласковые мысли голову:

– …бесспорно, я осознаю фундаментальную важность этих всяких «экспедиций к центру Земли», да и этот твой Разлом вполне себе «центр» с определенной точки зрения, и я не могу не понимать… точнее, могу понимать… в общем, отчасти даже разделяю эту, так сказать, фронтирскую романтику… или так не говорят? В общем, ты меня понял, – заключил Ван-И, провел кистью в воздухе, напряженно стараясь ухватить потерянную мысль. Наконец, – В общем, понимаю и разделяю. Отчасти. Однако это ведь немыслимо, это несоизмеримо с тем, что дает безопасно-тихая, полезная людям жизнь здесь. Мне кажется, в подобном есть нечто от мортидо, от, пон-нимаешь, танатоса, от фундаментального, описанного Сигизмундом стремления к смерти, к хаосу небытия, однако деятельность людей, моя с позволения сказать деятельность, моя, скажем, врачебная практика направлена на противодействие этому хаосу, на… ик-к… неподчинение ему! Да, на неподчинение!

Ван блаженно улыбнулся, маленьким сухим кулачком энергично ударил по столу так, что все зазвенело, и с глухим стуком уронил голову, пробормотал: «Я слушаю, я хочу слышать возращения по сущ… существу…». Моро же смотрел совершенно трезво. Казалось, только острее стал взгляд его теплых голубых глаз, тверже слова:

– Ты хорошо говоришь, друг мой, и все же ты не прав.

– Почему не прав? – вдруг спросила Куннэй, подперла подбородок второй рукой. – В чем не прав?

– Разлом не «центр Земли». И идут к нему, да и не к нему тоже идут не от безделья, не к смерти. В этом и неправ.

– Не центр, значит? А что же он тогда, этот, как его… – Куннэй провела рукой по лбу, стараясь вычленить из памяти нужное слово. Все в ее голове было скользким, мягким, никак не поддавалось. – Ну как его? Только что ты сказал, ну?

Моро молчал, медитативно сжал двумя пальцами (вилки отпали за ненадобностью) последний груздь и откусил.

«Какие красивые, ровные у него зубы…»

– Эй, а я тоже хотела!

– Да пожалуйста, – пожал плечами Моро и протянул половину Куннэй.

От его губ к куску груздя протянулась тонкая нить слюны и – порвалась. Куннэй мгновенно покраснела, вскочила со стула:

– Т-ты… то есть вы… не надо, в общем, я… я руки не хочу марать, вот, – едва подобрала слова она, взволнованно-глупо открыла рот: детская, почти забытая ей привычка.

– А зачем марать?

И одним уверенным, но нежным движением Моро втолкнул между мягких губ Куннэй груздь, вынул мокрые от ее слюны пальцы и кивнул: «Жуй».

И, пожалуй, в тот самый миг она с ужасом и счастьем поняла, что влюбилась глупо, окончательно и бесповоротно.

Моро сказал:

– Понимаешь, все мы все равно умрем. Раньше, позже, в тех обстоятельствах, в других… Но там – жизнь, настоящая жизнь, а тут… – он замолчал, и была в этой тишине какая-то тайна, которую ей не следовало, а может, не надо было знать.