– Ну, и чего ты разошёлся? Какая собака тебя укусила? Или забыл, как сам был молодым?

Они сидели на своей кровати за деревянной заборкой, которая отделяла их угол в избе, и тихо разговаривали.

– Вспомни, как ты меня отвоёвывал у других ухажёров, как старался отцу моему доказать, что я за тобой не пропаду, – продолжала жена.

– Так я ж тебя любил! – возразил ей Прохор.

– А твоя любовь не такая, как у других? Особенная какая-то? И Нюру любят, и, может, не меньше, чем ты меня когда-то. Чего ж гневаться-то? Дело молодое. Дочери у нас красавицы, в них грех не влюбиться.

– Страшно за них, Фисушка, – вдруг совершенно растерянно произнёс он и обнял жену. – Хочется для них лучшей доли. Мудрая ты у меня, понимающая. Не зря я за тебя бился когда-то!

– Мы с тобой тогда оба молодыми были, у нас и разницы-то всего шесть годков. А Нюру ты хочешь старику отдать.

– Да какой он старик! – возразил ей муж. – Мне сорок восемь, и я еще ого-го! А он и того моложе!

– Но у них разница в возрасте лет двадцать будет! Это немало!

– Зато будет жить наша Нюра, как у Христа за пазухой. Жених обещал беречь её, не обижать недобрым словом.

Послышались нетвердые шаги Ивана, потом шёпот Лукерьи. Слов было не разобрать, но понятно, что она ему выговаривает, плачет.

– Опять сынок в кабаке был, – со вздохом вымолвила Анфиса.

Прохор молчал. Она продолжала:

– Говорят, он на кладбище часто бывает.

– Понятное дело – сын у него там. Непросто ему сейчас, – выдавил Прохор.

– А когда ему было просто? Когда ты его силой на Лукерье жениться заставил? Или когда Алёнку хоронили? А ведь он её любил. Да и теперь, наверно, любит. Мертвых-то порой сильнее любят, чем живых. Мёртвые-то, Проша, уже не дадут повода в себе разочароваться. Да и первая любовь она такая, она жить спокойно не даёт. Люди говорят, Ваня часто ходит на её могилку. Загубили мы парню жизнь, ой, загубили, Проша.

– Да не каркай ты, мать, еще неизвестно, как бы он с этой Алёнкой жил. Всё наладится, вот увидишь!

– Ну, дай Бог!

А на полатях в это время шепталась молодёжь.

– Нюр, а ты, если за того дядьку замуж выйдешь, ты от нас уедешь? – спросил Василко.

– Придётся уехать, – со вздохом ответила сестра.

Маруся в это время с силой ткнула братца в бок и погрозила кулаком, мол, сестре и так тошнёхонько, ещё он тут с глупыми вопросами.

– А как же мы без тебя останемся? – не унимался он.

– А вот так и останемся! – рявкнула Маруся. – Спи давай, не приставай к сестре!

– А нельзя что ли всем вместе жить? Иван вон тоже женатый, а живёт с нами! – недоумевал малец.

– Нельзя, Василёк, – Нюра протянула руку и погладила братца по голове. – Мужчина всегда жену в свой дом приводит, или в родительский. Так заведено.

– А Екатеринбург – это далеко?

– Далеко, братец, – вздохнула Нюра.– Но ты будешь приезжать ко мне в гости.

Она только сейчас вдруг осознала, что замужество разлучит её не только с Алексеем, но и с родной семьёй. И ей стало страшно. Как же она будет жить одна в чужом доме, в чужом городе?

Тут отец цыкнул на них, и дом погрузился в тишину. Каждый лежал и думал о своём. Вскоре дыхание Васятки стало ровным, он всё более погружался в сон. Засопела и Маруся. Только Нюра никак не могла заснуть, погружённая в свои печальные думы. Перед глазами стояло лицо Алёшеньки. Как же он сегодня смотрел на неё! Глаза, всегда такие озорные, тревожно помрачнели, брови хмуро сдвинулись. Губы сомкнулись в упрямую складку. Нюра смотрела на него с замиранием сердца. До чего же он хорош, её сокол! Крупные русые кудри выбились из-под картуза. Ей вдруг так захотелось прикоснуться к ним, провести рукой по непослушным завиткам, что она даже сама испугалась такого смелого желания. Сейчас, вспомнив об этом, она невольно улыбнулась. Мысль унеслась во вчерашний счастливый вечер на фоне песен и хороводов. И лицо Алексея было совсем другим: глубоко посаженные серые глаза в обрамлении чёрных ресниц светились радостью, губы, не переставая, расплывались в счастливой улыбке, и даже ямочка на его подбородке была тоже какой-то весёлой.