– Ну, отстань, Маргарита, я же сказала: к нему – ни за что на свете…
Это, кажется, мой самый последний бастион, и я должна костьми лечь…
– Господи, да ведь не сам же он станет куда-то там тебя двигать – очень ему это нужно! Он просто отправит тебя к какому-нибудь нормальному человеку, к которому ты сама бы с улицы никогда не пробилась. А тот бы уже решал, стоит с тобой иметь дело, или – не доросла, вот и всё! Ты же сама прекрасно знаешь, что абсолютно все сначала заручаются чьей-то поддержкой – это ж вполне естественно! Только так и можно пытаться эту стену преодолеть. А ты детский сад изображаешь!
– К кому угодно, только не к нему!
– Ах ты, боже мой, какая щепетильность!.. Ну, хорошо – давай к кому-нибудь из друзей отцовых. Ведь не Егоров же твой тебе пробиться поможет – он тебя в лучшем случае в многотиражку тиснет. К празднику. Молчишь?.. Молчи, молчи. А, между прочим, ты заметила – это расхожее утверждение, будто все молодые поэты первую книжку издают только к сорока годам – уже вроде несколько… как бы это… перестало соответствовать действительности? Вон, посмотри, – у Олеси Николаевой, например, первая книжка вышла в двадцать пять лет!
– Это что, – вяло отбиваюсь я, – а у Ники Турбиной она – в восемь лет вышла…
Маргарита не удостаивает мой выпад ответом, резюмировав:
– Тебе же с твоими дурацкими комплексами её не выпустить и к пятидесяти! И виновата в этом будешь только ты сама!
– Сама, сама, – покорно соглашаюсь я.
Как всегда, с Маргаритой невозможно не согласиться…
4
Проговорив «Здасдядьмиш!» старичку на вахте, взбегаю по лестнице заводского ДК и пересекаю гулкий тёмный коридор. Направляясь на полоску ярко-жёлтого цвета, выползшую из приоткрытой двери, слышу протяжное, с завываниями и заиканиями, декламирование: очередное заседание нашего ЛИТО идёт полным ходом.
Я отворяю дверь. Егоров, как всегда, сидит за столом, и, набыченно глядя из-под чёрных мохнатых бровей, сосредоточенно внимает какой-то бледной всклокоченной немочи в грязно-белом свитере. Вроде как новенький.
Витька с Димкой машут мне с задних рядов – забили местечко. Отпустив обществу виноватый поклон-приветствие (действительно, сколько можно опаздывать – как будто самая тут занятая!), пробираюсь к ним.
– Здорово.
– Привет!
– Привет!
Вера тоже здесь.
– Ну, что жизнь? – осведомляется Витька Карманников.
– И не спрашивай!
– Вот именно, – вздыхает Вера. – Что наша жизнь?
Она – инженер-технолог и мать-одиночка. Иногда ей удаётся публиковать юмористические рассказики, что пишутся «так просто», и никогда – лирические стихи, которые у неё «всерьёз».
– «И матерились, как в аду!» – завершает меж тем немочь своё творение.
– «И матерились на бегу», – вполголоса поправляет Витька.
– «И матерились!.. Упаду!!» – патетически восклицает Димка Фёдоров, художник-оформитель.
– «И матерились, как в бреду», – вношу я свой скромный вклад.
– «И матерились на беду», – пророчески бросает через плечо сидящий впереди Володя Могельницкий, штатный корреспондент заводской многотиражки и вечный студент-заочник Литинститута.
И как в воду глядит – так как один за другим начинают подниматься взволнованные ораторы и призывать к ответу новоиспечённого автора вместе с персонажами его последнего опуса.
– А слыхали – Кунаева скинули! – говорит Димка.
– Слабо экспромт, Витечка?
– Мне?! – оскорбляется Витька и, не задумываясь, выдаёт: – Наконец-то
показало кулаки добро. Вон, Кунаева выводят из Политбюро!
– Наконец она настала, дивная пора, – задумчиво бормочет Димка, потом уверенно продолжает: – Раз Кунаева выводят из Политбюра!
– Все мы верили – пребудем в золотой поре, где Кунаева попросят из Политбюре.