Два разных мира. Настолько разных, что с трудом осознаешь их параллельное сосуществование во времени, их близость в пространстве, разделенном лишь приграничной полосой. Рядом и одновременно – словно два разных эона, две разные галактики… В одном мире я прожил двадцать лет, не приемля самых его основ, но поневоле врастая в него и (главное!) позволяя ему прорасти в себя, становясь его неотличимой от других частицей. С другим – родственным мне, близким по корням и всему духу – я только-только начинал знакомиться, понимал его и не мог понять, жадно разглядывал в мельчайших деталях и не видел целостной картины.

Потому что все это оставалось для меня каким-то ненастоящим. Хотя и заманчивым! Ведь я мог бы в том же, допустим, 1932 году не диабаз кайлить на Повенчанских шлюзах (дневная норма – 2 м^>3), а спокойно проживать где-нибудь в Пасси, и по вечерам, отработав смену у Ситроена и перекусив в ближайшем русском ресторанчике, наведываться к галлиполийцам на rue de la Faisanderie – потолковать о загадке исчезновения Кутепова или послушать лекцию о Галицийской битве. Почему бы нет? Если бы не тифозная вошь, укусившая меня тогда под Джанкоем, я покинул бы Севастополь вместе с товарищами по оружию и, надо полагать, жизнь моя сложилась бы не хуже, чем у других. А попади в Прагу, мог бы получить и высшее образование – там возможностей в этом смысле было больше. Разве не предпочтительнее был бы такой вариант судьбы?

Как ни странно – нет.

–43-го, с бессонных ночей в промозглой каморке на чердаке Платошиной фермы, а я и сегодня не могу до конца понять – почему уже тогда, при первом, самом беглом ознакомлении с реальностями эмигрантского быта, мне стало ясно, что эта нормальная, по-европейски цивилизованная жизнь – по всем параметрам куда более естественная и благополучная, чем наше убогое существование под солнцем сталинской конституции,– всегда будет восприниматься мною как нечто невсамделишное, эфемерное, лишенное веса и объема.

Точнее сказать, я понимаю п о ч е м у, но не нахожу этому рационального объяснения. Мне так и не удалось вписаться в эмигрантский milieu19; вновь оказавшись среди людей, с которыми был связан общим прошлым, среди товарищей по оружию и, казалось бы, единомышленников, я не сумел найти с ними не только настоящего взаимопонимания, но и просто общего языка. Думаю, они понимали меня еще меньше, чем я – их.

До войны, узнавая о происходящем в СССР (в «Совдепии», как они до сих пор говорили), не зараженный советофильством эмигрант представлял себе тамошнюю жизнь кромешным адом и, говоря объективно, был прав. Но это была правда одной стороны, одной точки зрения; картине недоставало глубины. Не обладая даром «двойного видения», сторонний наблюдатель лишался возможности уловить главное: что можно было жить в этом аду, нисколько не заблуждаясь насчет его инфернальных свойств, и все же найти там какие-то точки опоры, построить на них свою собственную систему существования. Ненадежную, неустойчивую, готовую рухнуть от любой случайности, но – покуда не рухнула – делающую твою жизнь полноценной.

Именно так жила перед войной вся страна, от Москвы до самых до окраин, и именно эта жизнь – невообразимо тяжелая, грязная, глубоко безнравственная по своей сути (поскольку первым условием выживания становился отказ от общечеловеческих законов морали) – именно эта уродливая советская жизнь осталась для меня живой, подлинной, настоящей; благополучное эмигрантское существование соотносилось с этой жизнью так же, как соотносится аквариум с открытым морем. Таким, во всяком случае, представлялось это соотношение мне.