Излишне говорить о безысходном обнищании той части интеллигенции, чьи знания и способности оказались не нужны новой власти. Не в этом была главная беда; эмигранты тоже бедствовали, и не только в Константинополе. Для меня, как и для небольшого круга моих знакомых (из числа «единоверцев»), самым гнетущим было вот это ощущение наползающей тьмы. Бытие охамлялось до последних пределов, ты постоянно чувствовал, что от тебя требуется перестать быть самим собой, сделаться таким же, как все вокруг. Мы, естественно, как-то к этому давлению приспосабливались, иначе было просто не уцелеть. Вся советская жизнь была школой приспособленчества, где жить «по правде», открыто оставаясь самим собой, не было позволено никому.

Именно в те годы мне особенно часто думалось, насколько ярче в духовном, интеллектуальном смысле должна быть жизнь наших эмигрантов на Западе, куда не дохлестнули волны смывшего Россию потопа.

И вот, двадцать лет спустя, зимними вечерами на Платошиной ферме под Парижем я осторожно переворачиваю ветхие, оставляющие пыльный след на пальцах страницы «Возрождения», «Руля», «Последних новостей», «Часового», и эмигрантский быт предстает передо мной во всех подробностях, с хроникальной точностью деталей. Занятие Русского народного университета на улице Севр. В Галлиполийском собрании очередная лекция профессора Головина для слушателей Высших военно-научных курсов. «Чашка чаю» бывших воспитанниц Екатерининского института. Панихида по генералам Алексееве, Дроздовском, Корнилове, Маркове. Гастроли Пражской труппы Московского Художественного театра на сцене «Батиньоль», а в зале «Данфер-Рошро» поэтический вечер молодых – Ладинский, Евангулов и др. Встреча офицеров лейб-гусарского Сумского полка. Научное собрание Общества русских врачей имени Мечникова – доктор Беляев выступит с сообщением…

Словом, жизнь как жизнь. Нелегкая, наверное, со своими бедами, трудностями, повседневными заботами, но – свободная, свободная, не разлинеенная инструкциями и распоряжениями, без оглядки на бесконечные запреты, без необходимости постоянно лицемерить, лгать словом и делом. Подумать только – все эти годы они могли не таясь читать газеты разных направлений, располагать свободной (хотя и не всегда достоверной) информацией о происходящем в СССР, – да это в голове не укладывается!

Но вот какую странность я вскоре заметил. Ознакомление с эмигрантской жизнью проходило как бы на фоне воспоминаний о моей собственной, или точнее даже – о жизни страны в целом, как она отложилась в моей памяти. Читая, я все время невольно сопоставлял даты, периоды. Вот середина двадцатых: здесь – кипение страстей вокруг младороссов, евразийцев, сменовеховцев, полемические схватки между Кизеветтером, Устряловым и Казем-Беком, грызня милюковцев с монархистами, а внутри монархического движения – «кирилловцев» с «николаевцами», бурная общественная деятельность Общевоинского союза, Галлиполийского землячества, Объединения русских эмигрантских студенческих организаций… Там в те же годы – недолгий расцвет нэпа, начало гигантских строек по всей стране, Днепрогэс, Березники, Сталинградский тракторный, Магнитка, Турксиб, «новая оппозиция» в Ленинграде, последние попытки троцкистов удержаться у власти, один партийный шабаш за другим – «съезд индустриализации», «съезд коллективизации», шахтинский процесс и высылка Троцкого; у вузовцев – споры о Есенине, о решении половой проблемы при социализме (Бебель, Пантелеймон Романов, любвеобильная тов. Коллонтай с ее «трудовыми пчелками» и Крылатым Эросом), агиткампании за смычку с деревней, «культурное шефство» над какими-то первобытно дикими медвежьими углами…