– Не паникуй, – пытается переубедить его Окуджава. – Приедет к тебе твоя Иришка. Найдете работу, обзаведетесь знакомыми. Вас отсюда не выгонишь. В Сибири полно украинцев. Иногда мне кажется, что их больше, чем русских.

Я вспоминаю разговоры своих родителей и знакомых, что испокон веков украинцев насильно отправляли осваивать дикую Сибирь. Находились и такие буйные головы, которые в погоне за землей бросали насиженные теплые места и целыми семьями выезжали за Урал.

Я, как и Иван, не дождусь окончания своего срока. Никакие силы не удержат меня в этом суровом необъятном краю. Благо, в отличие от Ивана, мне разрешают выезжать за Урал и селиться на родине.

Но то, что многих из нас не выпускают за Урал, вызывает у меня справедливое возмущение:

– Нас много, нас невозможно, как татар, погрузить в вагоны и вывезти осваивать дикую территорию. Ваганов не хватит, – говорю, – вот они и ищут всякие поводы, чтобы добиться своего.

– Дело говоришь, Лапша, – обрадовался Чуб, – пусть Окуджава и ему подобные осваивают эту территорию. О нашей родной территории тоже нужно заботиться.

Чуб со дня на день ждет Иришку. Из далекого Миргорода, что на Полтавщине, за Урал, в Западную Сибирь.

Воображение ему рисует картины одна страшнее другой. Все они связаны с морозами.

– Когда они перестанут жарить?! – возмущается Иван.

– Это ж тебе не Миргород, не Полтава, не Сумы. Там, небось, потекли ручьи, – строю свои предположения я.

– Побоится Иришка сюда ехать, – точит червь сомнения душу Ивана. – Возьмет, и не поедет. Тогда хоть вешайся.

– Ты ж мужик, – не успокаивается Окуджава. – Не чета ей, жены декабристов бросили все и приехали вслед за своими мужиками.

– Наказание определили для меня. Я не хочу устраивать каторгу для своих родных. Если Иришке понравится здесь, будем жить в Сибири, не понравится – заставлять не стану.

– У меня попробовала бы не приехать: как глава семьи сказал, так и баста. У меня разговор короткий, – говорит Окуджава. – Моя мой принцип знает: куда иголка, туда и нитка.

– У меня другие принципы, – сопротивляется Чуб.

– Избаловал ты ее, Чуб, – не успокаивается Окуджава. – Свет клином на Миргороде не сошелся. И здесь люди живут.

– Если согласится Иришка, мы здесь дружно заживем. Нас не испугают трескучие морозы. Я сяду на трактор, Ира будет учить детей.

Пока мы с Чубом разговариваем, Чмо заканчивает приготовление дичи. В бараке появляется резкий запах горелых перьев.

– Еще этого нам не хватало, – возмущается Молдаван.

Чмо кладет тушки в алюминиевую миску. В ожидании, пока они немного остынут, смачно причмокивает толстыми губами.

– Дичь! – произносит довольно.

Он берет обгоревший комочек и, не пережевывая, отправляет в рот. Даже голодный организм ее не принимает. Чмо делает несколько интуитивных движений и отрыгивает птицу назад.

Иван, который рассказывал об Иришке и невольно наблюдал за Федей, неожиданно прерывает рассказ, что есть мочи мчится к ведру с помоями.

Наклоняется над ним, дергается от конвульсий. Делает поклоны. То, что съел утром, вылетает. Больше рвать нечем. Мне кажется, что сейчас весь его кишечник вывалится наружу.

Мы с Мишей тоже испытываем голод. Гнилая селедка, которую ели утром, только увеличила аппетит. Но от увиденного и нас тошнит.

Отвернулись от Феди, который делает вторую попытку, чтобы проглотить воробья, держимся из последних сил, чтобы не побежать вслед за Иваном.

А Чмо делает вторую попытку, чтобы проглотить тушку. Более удачную. Дико улыбается.

– Стошнило, декабрист, – смеется, когда Иван опять подходит к нарам.

Сегодня попустило. Мороз уменьшился, но не настолько, чтобы проводить наружные работы. Нас повезут на лесоповал. Совсем охренели, гады. Какой лесоповал?! Снег в рост человека. От мороза кожа на лице кукожится.