ЛЮБА (поспешно). А вы куда ездите?

ВЕРА. Раньше в Хабаровск ездила. Теперь в Иркутск… Ничего заработки хорошие… Только все равно – проклятая наша профессия. Из-за чего, спросишь? Из-за кобелей. Ох, кобелиная эта порода мужики. Вот он перед третьим звонком жену на перроне вылизывает, а вот зашел в вагон, и он уже как огурчик – лезет в служебное купе «за добавочкой чаечка»! Да еще дверь изнутри закроет, чтоб никто не мешал, а там у нас и так развернуться негде, так что пока ему замком по морде не врежешь, он не отстанет… Да… А у них, у кобелей этих командированных, особой популярностью пользуются проводницы, да еще официантки, а знаешь почему? Так нас же раз в три месяца проверяют. Ага… Так что вероятность заразиться меньше раза в два… Ух, как я их ненавижу! У них ведь какая психология – раз ты проводница, так ты баба общественного пользования.

ЛЮБА. Все равно… Поездить, страну повидать… Я бы поездила.

ВЕРА (загораясь). А что? Хочешь, устрою? Серьезно! Я тебе серьезно говорю!

ЛЮБА. Нет, что вы, у меня Санька… Я его на соседку сейчас оставила… Душа не на месте…

ВЕРА. Да… Как он учится?

ЛЮБА. По-всякому. К математике способности…

ВЕРА. Математика – это главное…

Молчат. Каждая думает о своем…

Наконец, Вера встает и начинает убирать со стола.

Я тебе на тахте постелю, а сама на раскладухе.

ЛЮБА. Что вы, я привыкла на раскладушке. Я и дома на раскладушке сплю.

ВЕРА. Вот дома и спи. А здесь я хозяйка. Тебе выспаться надо. (Стелет Любе на тахте, ставит раскладушку.) Ложись и спи. Будильник я накручу…

Смотрит на Любу, которая долгим, странным взглядом глядит в темное окно.

Тебе снотворное дать?.. Люба!

ЛЮБА (очнувшись). А? Нет, не надо… Я не усну все равно, только голова будет тяжелая… Вера, а у вас родные есть кто-нибудь?

ВЕРА. Сестра в Нижневартовске… (Уносит поднос на кухню, говорит оттуда.)

Люба раздевается, ложится.

Приезжает в командировки… Мы уж отвыкли друг от друга, очень разные… Иногда приедет, сидим-сидим, а говорить не о чем. Она там главный инженер завода, большой человек. У нее и переживания большие, государственные. Стану я ей о своих маленьких бедах плакаться!

Заходит в комнату. Люба уже лежит на тахте, заложив руки за голову. Смотрит в потолок. Вера садится к ней, на краешек тахты, и глядит все тем же долгим сострадательным взглядом…

Худо тебе? (Люба отворачивается.) Худо… Что-то мы с тобой все вокруг да около… (горячо) Ну вот скажи ты, умная, красивая баба, ты ж книг сколько начиталась – ты что ж, его сразу не разглядела, а?! Его сразу как на ладони видно! Он как начнет эту лапшу на уши вешать, эти стихи декламировать – тут все наружу и прет!

ЛЮБА. Нет. Он очень артистичный, легкий, он талантливый.

ВЕРА. Его ни на одной работе не держат – талантливый!

ЛЮБА. Это разные вещи, Вера… Просто он не реализовал свои возможности, но заложено в нем много… Он вообще не своим дело в жизни занят. Понимаете? Произошла осечка в судьбе… Поэтому неудовлетворен, мечется, нажил к тридцати пяти годам кучу комплексов…

ВЕРА. Балалайка он, Любушка, ба-ла-лайка! Натура такая, чертовая!

ЛЮБА. Вера, даже странно, что вы…

ВЕРА. Что-что странно? Странно, что именно я это говорю? О своем мужике? Эх, Любовь ты, Любовь… Да я одиночества боюсь хуже смерти! Уже и осточертеет все, уже выть от его штучек хочется, а как представлю, что всю жизнь здесь, вот, одной куковать!..

(Пауза.)

Слушай, не езжай завтра, а? Ты ж все равно хотела неделю здесь пробыть… Мы бы с тобой в Архангельское съездили, в Загорск… Давай, когда ты еще в Москву выберешься!

ЛЮБА. Нет… Поеду…

ВЕРА (горячо). В Кремль бы пошли, в Большом театре у меня кассирша знакомая. Ну, чего ты несешься в этот Краснодар, к черту на рога?