Я киваю, чувствуя прилив боли и бессилия. Вера замыкается, ее маленький мир становится все меньше и мрачнее. Я должна помочь ей, но как? Решаю, что лучше поговорить с ней прямо сейчас.

– Вера, а какой ты помнишь свою маму? – спрашиваю я, делая вид, что занята разложенными карандашами.

Ее лицо мрачнеет, словно от вопроса я дотронулась до старой раны. Она хмурится и отводит взгляд, взгляд медленно погружается в пустоту.

– Мама красивая… всегда пахнет духами. Но она не хотела со мной играть. Говорила, что я должна быть тихой и незаметной, – отвечает она едва слышно.

– А папу ты видела когда-нибудь? – осторожно продолжаю я.

– Нет, – Вера пожимает плечами. – Мама говорила у меня его нет.

Ее слова вонзаются мне в сердце, оставляя болезненный след.

– Так не бывает, – глажу ее по волосам с грустной улыбкой. – Папы должны быть у всех…

Вера растет с пустотой внутри, словно заброшенный дом, где нет тепла и света. Как я могу заполнить эту пустоту? Может, встреча с Инной даст хотя бы крупицу надежды.

В обеденный перерыв еду в центр. Пафосный ресторан встречает меня ледяным блеском стеклянных стен и ослепляющим светом люстр. Все вокруг кричит о роскоши и статусе, заставляя меня чувствовать себя чужой и никчемной.

Люди здесь не смеются, а лишь холодно улыбаются друг другу. Каждый взгляд напоминает мне, что я не из их мира. Каждый предмет здесь – как с обложки глянцевого журнала, идеально отполирован и демонстрирует чужой успех. Гости чинно беседуют за идеально сервированными столиками, а официанты с безупречным видом скользят между ними, как тени.

Я чувствую себя неловко, словно под микроскопом. Мой простой плащ и туфли явно выбиваются из общей картины. Официант, глядя на меня, еле заметно кривит губы, но не произносит ни слова. Я стараюсь держаться уверенно, хотя внутри все сжимается от напряжения.

Инна уже сидит за столиком. Она словно часть этого пафосного интерьера – идеальная, ухоженная, с осанкой, говорящей о годах привычки держать лицо. Ее взгляд колючий и изучающий, как у человека, привыкшего подчинять пространство вокруг себя. Ее костюм глубокого цвета морской волны подчеркивает безупречный вкус и статус. Свет от люстр играет на украшениях. Ее губы сжаты в тонкую, как лезвие, линию, а в холодных глазах отражается нетерпение и нежелание вести этот разговор. Она смотрит на меня так, будто перед ней появилась неприятная обязанность, от которой нельзя избавиться.

– Наталья? – произносит она холодно, поднимая одну бровь.

– Да, спасибо, что согласились встретиться, – отвечаю я, присаживаясь напротив.

– Давайте сразу к делу, – произносит она с холодной отстраненностью, скрестив руки на груди. Коротко и четко, без намека на интерес. Она здесь не для сочувствия. – У меня мало времени, и я не привыкла его тратить впустую.

Я сглатываю и собираюсь с мыслями.

– Речь о Вере. Она нуждается в помощи. Я не понимаю, как вы могли оставить ее, – начинаю я, стараясь держать голос ровным.

Инна слегка прищуривает глаза, ее взгляд становится колючим.

– А что вы понимаете? – ее голос звучит сдержанно, но остро. – Эта девочка не моя дочь. Ее мать была моей сестрой, но она умерла. А я просто не смогла справиться с этим… грузом.

– Грузом? – шепчу я, чувствуя, как внутри все закипает. Как можно так говорить про ребенка. Пусть и не родного, но все же столько лет она воспитывала Веру.

– Да, грузом, – отрезает Инна, откинувшись на спинку стула. В ее голосе звучит горечь, будто она давно носит эту тяжесть на своих плечах. – Вы не понимаете, что значит жить под постоянным давлением семьи, которая ждет от тебя совершенства. Я сделала все, что могла. Но это выше моих сил. Я… не создана для того, чтобы быть матерью. Я не люблю детей. Я не хочу детей.