Прасковья Осиповна была известной мастерицей на всякого рода розыгрыши – то в пельмени монетку положит («на счастье, чтоб ты подавился, Ирод проклятый»), то в какой-нибудь пирожок вместо капусты солёного огурца подпустит, поэтому Иван Яковлевич ковырнул ножом осторожно блин, а потом осторожно пощупал пальцем: «Плотное! – сказал он сам про себя, – что бы это такое было? Опять жена какой-нибудь сюрприз приготовила».

Он развернул блин и вытащил…

Ну как мне, читатель, объяснить тебе, что вытащил Иван Яковлевич? Сто пятьдесят лет назад такой же Иван Яковлевич вытащил из свежеиспечённого хлеба нос, а наш герой вытащил из испечённого блина с творогом не нос, а очень даже прескабрёзную часть мужского тела, которую мы, в целях удовлетворения растущих запросов на самоцензуру, будем в дальнейшем называть: «не нос».

Итак, Иван Яковлевич вытащил «не нос» и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: «не нос», точно «не нос»! И ещё, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

– У кого это ты, зверь, х.. отрезал? – закричала она с гневом. Вообще-то Прасковья Осиповна редко когда ругалась, а тем более – материлась. Она всё больше в словах подпускала разного яду, чтобы было больнее, а матом она ругалась разве что только с соседями по лестничной клетке и то по праздникам. – Мошенник! Алкаш! Я сама донесу на тебя милиции. Разбойник какой! Вот уж я от трёх человек слышала, что ты во время бритья выпивши бываешь и клиенты боятся как бы ты им чего не отрезал… Отрезал таки!

Но Иван Яковлевич и сам был ни жив, ни мёртв. Он узнал, что этот «не нос» был ни чей другой, как налогового полицейского Ковалёва (бывшего армейского майора), которому он делал интимную причёску каждую первую неделю месяца в среду.

– Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, у телевизора: пусть там маленечко полежит; а после его вынесу.

– И слушать не хочу! Что я вместо телевизора на х.. смотреть буду? Сухарь заплесневевший! Сам супружеского долга своего скоро совсем не в состоянии будешь исполнять, потаскун этакий, бабник, негодяй, а теперь и других хочешь такой возможности лишить? А как хозяин х.. объявится, что я – буду своим имуществом за твою художественную стрижку интимных мест отвечать? Ах ты, пачкун трухлявый, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я и духа его не слышала!

Иван Яковлевич сидел совсем как убитый. Он думал и никак не мог додуматься про этот случай. Совсем несбыточное происшествие! «Кто его знает, как это у меня в доме Ковалёвский х.. оказался. Он стрижётся по средам, а сегодня – четверг… Да к тому же вопрос: а как он сам в блин завернулся?»

Иван Яковлевич поглядел пристально на Прасковью Осиповну и спросил её: «Матушка, Прасковья Осиповна, так как же Он в блине оказался? Ведь блины ты сама жарила, сама в блины начинку заворачивала. Как же ты раньше-то его не разглядела?»

Прасковья Осиповна совсем распалилась: «А ты, зверь, думаешь, что мне делать больше нечего – как всякую гадость в блины заворачивать! Как этот х… в блине оказался, не знаю и знать не желаю, мало ли что спросонок не сделаешь! А вот видеть его в своём доме не желаю!»

Иван Яковлевич замолчал. «То, что я вчера был пьян, и крепко пьян, это факт – по количеству выпитого рассола видно», – продолжал соображать Иван Яковлевич. – «Но ведь я пил уже после работы и Ковалёв уходил от меня довольный – ещё и сотенку сверху дал за старание! Ни криков не было, ни крови…» Иван Яковлевич посмотрел на свои руки и следов крови не заметил. Следы рассола и блина – были, а крови – не было.