Как на город, в котором ты никогда больше не окажешься, я смотрел по сторонам, и этот пространственный клочок, вся наша арка площадью 33 квадратных метра, включая спальню, кухню-зал, туалетную комнату, прихожую с двумя ступенями, кота по кличке Ясон, тебя и меня, разрасталась от чувства утраты – как Вселенная от Большого взрыва, – и, как бы я ни тянулся рукой вослед убегающему пространству, белым кирпичным стенам, плюшевому гусю по имени Гусь, которого ты извлекла из напольной сетки в лондонском супермаркете, где он был обозначен как «игрушка для собаки», и по каком-то вздорном сострадании к вещам, которые обречены утратить собственную сущность, ты поименовала его и сказала: «Я обещаю, что ты увидишь все великие реки и моря, пойдем со мной», – купленный за пару фунтов стерлингов, этот гусь перенес с десяток перелетов, увидел Финский залив, Босфор, Па-де-Кале, закованный во льды Стокгольм и еще сотню мест, которые я не назову, потому как воздух вокруг меня разбегался с большей скоростью, чем я даже успевал помыслить те места, в которых гусь побывал, и он отстоял от них дальше, чем от меня, и от этих мест скопом еще дальше, протяни руку к нему, я бы не достиг и полки, на которой он сидел, а лишь ощутил бы страшную бесконечность пустоты разошедшегося по швам пространства. И пожелай я перечислить все вещи, расположенные или располагавшиеся на 33 квадратных метрах нашего дома, мне бы понадобились дни воспоминаний и тысячи страниц для записи, и все равно я бы что-нибудь упустил и утратил бы что-нибудь важное, повлиявшее на нас, или, наоборот, совершенно неважное, что, сложившись вместе с другими упущенными воспоминаниями, не просто изменило бы наш облик в памяти, а действительно изменило наши прошлые поступки и тем более их толкование, и, двигаясь в вязкости, перебирая руками по столешнице вокруг раковины, крутя из стороны в сторону смеситель, я наконец добрался до сложенной четвертиной рыжей вафельной тряпки и стал вытирать воду вокруг себя, потом перешел на стены, ощутил их проходские неровности, даже под матерчатым куском, и на мгновение, с мыслью о том, что мы жили в пещере, но так и не вышли к солнцу, кухня вдруг собралась, и я увидел в нише над собой два стеклянных фужера, а между ними – очередная картина твоих знакомцев – абстрактная женщина с французским носом, вполне возможно, ты, но ты, которую ты знать не хотела, а с краю коробка с пустой бутылкой армянского коньяка, не выпитого, но выдохшегося еще в то время, когда мы были с тобой незнакомы, когда твоя судьба могла повернуться по-другому, и эти пятна выступили бы на чужих руках, и ты сказала, когда утратила его, вполне холодно и трезво: «Больше никаких детей», – и ящик с засеками от когтей по краю, в который ты собирала детские вещи, не в те недели, что узнала о беременности, а в годы прежде, вдруг опорожнился, я заметил это во время уборки, когда отодвинул его, и чувство обиды за бездетность, чувство несправедливости от того, что мы проклятая смоква, вдруг пригвоздило меня к месту с тряпкой в руках – как тогда – по прошествии двух лет я отмывал от кухонных филенок пятна, мыл посуду, скопившуюся за недели, – и плита, стоило взглянуть на нее, говорила со мной разводами, на ней было что-то написано, как сверху на алюминиевом раструбе вытяжки, – разноцветными буквами на магнитах размером с крупную клубнику – AKIRU – и я спросил, что это значит, ты сказала, неважно, все равно ты не поймешь, и странная боль от отсутствия во мне всей твоей жизни полоснула место сердца, и подумалось: а ведь мы знакомимся с осколками людей, женимся на них, заводим от них детей, и никому не дано восстановить облик дорогой нам женщины, и что любовь и есть восстановление полностью утраченного от долготы времени облика – единственно верного – пускай и в другом человеке – нет! – он не знал, что такое любовь, его любовь сводилась к подсчетам выпитого и съеденного, к тому, чтобы всегда холодильник был полон, как будто он не обращал внимание на то, что суть холодильника, в отличие от человека, в его наружности, чтобы я была постоянно сыта, всё его чувство сводилось к филистерской безопасности, даже удивительно, что настолько умный человек мог оказаться таким обывателем до мозга костей, как будто ум даже от глупости не спасает, не говоря о поражении, и, взглянув на меня, пересчитав яйца, он спросил: «Купить еще десяток?» – и хлебцы пели, и я хотела быть духом, а он тянул меня вниз, со своей обыденной сытостью, набитыми животами, мне вообще казалось изъяном, что я ем, – не потому что я становлюсь толстой или некрасивой, а потому что человек – дух, и только в этом его спасение, и даже кота, которого я однажды принесла домой, он не принял: ходил, напыжившись, с Ясоном, не отгонял его от хилого тела, и, когда тот умер, по-другому просто быть не могло, – он плакал громче меня, осознав вдруг, насколько он лишен любви ко всякой страдающей твари, поняв, что чувствует любовь лишь тогда, когда теряет ее, как и всякий не-дух.