Вяло догорает позднее солнце. Осеннее небо, расчерченное высоковольтными проводами на геометрические причуды, уплывает за горизонт. В узких протоках улиц оно игриво меняет цвета и оттенки, накрывая собою безликий город. Вот его прошил самолет, оставив белесую царапину меж застывших облаков. Несколько птиц, громко хлопнув крыльями, резко устремились ввысь с раздетых ветвей деревьев. Должно быть, вдогонку. Очередной дневной аккорд вот-вот лопнет переливающимся мыльным пузырем в животе у вечности. Ему недолго осталось. Сейчас он покорно идет на убой, чтобы завтра зазвучать вновь. Я замираю и внимательно вслушиваюсь.

Раздается глухой хлопок.

И тишина.

Ты чувствуешь эпизодами, дышишь урывками, существуешь клочками воспоминаний.

Мир видится совершенно иным, когда ты еще ребенок. Твой взор чист и незамылен, разум открыт, чувства свежи и новы, а движения раскованны. Вторичности и второсортности нет места. Всё, что происходит в нашей жизни после взросления, – всего-навсего эхо, скучный отзвук того, что происходило с нами в детстве. Чем старше становишься, тем чаще начинаешь возвращаться в те времена, когда жизнь еще не была раздроблена на отдельные фрагменты и захоронена в недрах плотно сомкнутых век. Когда она походила на геометрический луч: имела свое начало и направление, но не имела конца.

Мое первое воспоминание: я кручу педали трехколесного голубого велосипеда. Пожилой мужской голос тепло и ласково спрашивает меня о чем-то, а я что-то протяжно лепечу в ответ, нараспев, на своем собственном языке. Все это видится мне сейчас, как выцветший фотоснимок, завалявшийся между пыльными страницами памяти, но от этого он становится только еще более ценным.

Дальше следует продолжительный скачок, и вот я, пяти- или шестилетний мальчик, сижу в комнате своей бабушки. Та какое-то время назад перебралась жить к нам с родителями, съехав от деда, который начал сильно пить и о котором она часто говорит на кухне с моей матерью на удивление строго, если не грозно. Лампочка горит натужно, подсвечивая в воздухе крупицы пыли, на стене перед моими глазами красуется старый ковер, а на приколоченных рядом полках выставлены разномастные иконы, свечи в подсвечниках и толстенные книжки. Не хватает только серебряных ларцов с пахучими мощами святых. Я сижу на упругом матраце, побалтывая ногами, и повторяю вслед за вкрадчивым голосом тексты молитв. Обретя панацею от всех мирских бед в лице Господа Бога, моя старушка желает поделиться своей удивительной находкой со мной. Она шепчет мне, что стоит всего-то исправно просить Господа о помощи, прощении и поддержке, и тот никогда никого не оставит в одиночестве и не даст в обиду. Мне же, маленькому мальчику, не совсем ясно, почему я вдруг должен бить челом вселюбящему и всемогущему Богу, когда ни в чем перед ним не провинился. Да и разве не может он холить и лелеять всех нас просто так? Как говорится, по доброте душевной. Или его благосклонность имеет дозированный характер? Этого я не знаю. Сижу себе, болтаю ногами и бесконечно повторяю одни и те же слова, пока они не начинают отлетать у меня от зубов. Сижу себе и повторяю, потому что того хочет моя любимая бабушка и ее непонятный мне Бог. Когда процедура заканчивается, мягкая морщинистая ладонь заботливо гладит меня по волосам, и я отправляюсь спать. За-что-то-прощенный, возможно-спасенный и наверное-неодинокий, засыпаю я, впрочем, так же быстро, как и всякий раз до этого.

Как это нетрудно понять, я никогда не верил в Бога. Точно так же, как и не верил в существование рая или ада где-то, кроме как внутри самого человека. Вот во что я действительно всегда верил, так это в понятие святости. Только вот, думалось мне, выглядит она малость иначе: немного приземленней и заляпанней, нежели это описано в священных писаниях.