Я открыл «аудиозаписи» на своей странице и включил первое попавшееся –  треки в исполнении Ричарда Клайдермана. Музыка зазвучала, и лицо Ады мне не понравилось. Было в нём что-то напряжённое, и как будто… ей стало больно.

– Выключить?

– Нет. Очень красиво.

Печальная музыка Шопена тихо разговаривала и смешивалась с городской ночью, с запахом лекарств, с отсветом рекламы за окном. Я включил книгу и стал читать, иногда поглядывая на свою чокнутую гостью.  Девочка слушала, прикрыв глаза. Её лицо медленно расслаблялось.

Прошло минут сорок. Мы уже послушали Макса Грегера и Эннио Марриконе. Потом пошёл Рыбников. Рыбникова я любил, под него хорошо представлялось, как бродишь ночью под дождём, всеми покинутый и благородно одинокий.

Время от времени я проверял капельницу. Она была права – скорость можно было увеличить.

Ада не шевелилась, но я знал – она не спит.

– Хочешь попить?

– Нет, спасибо.

Джо Хисаиши возник без всякого предупреждения. Зазвучала композиция «Мама», одна из моих любимых. Я глянул на Аду. А ведь она сейчас заплачет. Мне стало неловко, и я сделал вид, что очень внимательно читаю, хотя давно уже упустил, о чём шла речь.

– Работаешь? – спросила она.

– Читаю.

– Расскажи о Максиме. Какой он был?

Я решил, что настанет время, и я узнаю ответы на вопросы, которые сейчас взрывали мне мозг.

– Он был очень хорошим человеком, и, если честно, мне кажется, он и сейчас есть. Просто уехал, и может быть, ещё вернётся.

Ада долго молчала.

– Ты знал, что он не твой настоящий отец?

– Всегда, – ответил я ровно.

– А настоящий, биологический приезжал?

– Не думаю, что он в курсе, что я существую.

– Какое у тебя отчество?

– Максимович. Они поменяли сразу.

– Он любил тебя?

– Он очень любил меня и маму.

Я посмотрел ей в глаза. Хисаиши тихо звучал медленным вальсом из «Ходячего замка».

И мне вдруг захотелось говорить.

Эта незнакомая девочка сейчас находилась со мной на одной волне. Густой сумрак, круг жёлтого света от настольной лампы, тихая, проникающая до костей музыка, не детский внимательный взгляд – всё просило открыться, высказаться, освободиться от груза.

– Он проводил с нами всё свободное время, – сказал я. – Мы всегда куда-то ходили – на каток, в лес, в кафе. С ним очень легко было говорить, он понимал меня. Он никогда не повышал голос, напротив, говорил тихо, немного заикался, но рассказывал очень интересно. Я до сих пор иногда как бы разговариваю с ним. Он, кстати, любил осень. Зимой, говорил, холодно, летом – суетно, весной – слишком весело и грязно. И только осень не навязывается человеку, она сама по себе – хочешь, люби её, хочешь,  нет. Он был такой полноватый и немного стеснительный. Очень любил сказки. У нас до сих пор сказок целый книжный шкаф. Часто он придумывал сам и рассказывал мне на ночь. Были сказки с продолжениями, иногда на целую неделю. И я там был главным героем. Он мог бы стать превосходным писателем, если бы захотел. Мама над ним иногда посмеивалась – она у меня поклонница детективов.

– Они дружно жили? – резко спросила Ада.

– Спорили иногда, как все нормальные люди. В основном из-за меня. Он всегда меня защищал. Я в детстве был таким хлюпиком, часто болел, обижался, плакал по любому поводу. Мама расстраивалась, хотела вырастить меня настоящим мужиком. А папа ценил таким как есть. Он и маму любил так же. Она мне рассказывала, как он однажды пришёл к ним в отдел, посмотрел на неё и сказал: «Вы мне очень подходите. Я думаю, нам надо познакомиться поближе. Возможно, даже стоит пожениться».

– Наверное, она посмеялась над ним.

– Посмялась. Но он не отстал. И они поженились.