Кадет покраснел.

– А теперь?

– А сейчас сама камелий воспитывает.

– Для чего воспитывает?

– Экий ты непонятливый, а ещё учёный, из благородных, – с сожалением сказал Яшка и снисходительно пояснил. – Ну вот подберёт на улице девочку покрасивее – из порядочных, конечно, не из нашего брата, нашим-то иногда и в двенадцать лет уже поздно бывает к такому делу, подкормит её, воспитает… а потом какому-нибудь благородному её в камелии и пристроит. Не забесплатно, понятно уж.

Грегори казалось, что покраснеть сильнее нельзя, однако ж оказалось, что можно. Сразу вспомнились вчерашние слова Ширинского-Шихматова, который назвал генеральшу фон Шпильце тёмной личностью. Князь ничего, скорее всего, не знал точно, но интуиция добрейшего Сергея Александровича, видимо, не подвела.

Тёмная личность Амалия Потаповна.

Темнее некуда.

– Это низко, – сказал он, пройдя несколько шагов в молчании. – Низко и мерзко.

– Это слова и дела господские, – чуть посмурнел Яшка. – А средь наших каждый живёт с чего может.

– Но на такое дело нужны деньги, – сказал Грегори после нового недолгого молчания. – Понятно, что она получает мзду от… – он помедлил, словно не в силах выговорить слово, – от покупателей, но для самого начала – всё равно нужны были.

– Ну а с чего ты думаешь, она с Парижем-то дружит? – засмеялся Яшка. – Может ей с того полумиллиона от Белосельских тоже что-нибудь и перепало. Потому сама и смогла из камелий вырваться.

Грегори снова умолк, переваривая услышанное. Северная Пальмира открывалась ему с какой-то новой, совершенно незнакомой стороны, и нельзя было сказать, что эта сторона была приятной. Так бывает, когда встретишь одетую по последней парижской моде даму, а тут ветер срывает с неё вуаль и парик – и вместо прекрасной незнакомки открывается облыселое морщинистое лицо Бабы Яги с торчащим изо рта единственным пожелтелым клыком.

– Тогда, наверное, и перстень этот… – сказал он. – Тоже небось из того дворца?

– Наверное, – пожал плечами Яшка, словно говоря – мне то какое дело.

– А я думал, это ваш перстень… а ты получается, его на время взял.

– Ну да, – Яшка смущённо усмехнулся. – Откуда у нас, уличников, такое счастье? Он стоит столько, сколько нам никому и не снилось никогда.

– А ты и правда его потерял, или просто возвращать не хотел? – полюбопытствовал Грегори, но атаман смолчал, глядя в сторону и только осторожно прикоснулся к распухшему уху. Краснота уже понемногу спадала на морозе, но ухо по-прежнему ещё отсвечивало малиновым.

– Бывает, конечно, и у нас удача, – задумчиво сообщил Яшка. – Вот в августе, к примеру, когда большие скачки были…

– На ипподроме?

– Да нет, – атаман чуть улыбнулся. – Англичане с Васильевского побились об заклад с нашими со Средней Рогатки. Устроили скачки – три английских жеребца – Нитроген, Шарпер и… забыл, – сообщил он сокрушённо, – против трёх наших дончаков, там жеребец Леонид в вожаках. Народищу собралось – пропасть, и как раз возле нашего Обводного. Ну мы в толпе и поживились… десятка два кошельков, небось, стянули.

– А победил кто? – сумрачно спросил Грегори, которого покоробила простодушная радость атамана, с которой тот рассказывал про два десятка обворованных им и его шайкой зевак.

– Где? – не понял Яшка.

– У коней. Англичане или наши?

– Англичане вроде бы, – подумав, сказал атаман. Видно было, что он почти и не помнит. Да и зачем ему? Двадцать вытащенных портмоне важнее.

Прошли по Невскому до Троицкого переулка, повернули на юг, а потом, от Пяти углов – на Разъезжую. Грегори оглядывался с любопытством – дома в этой стороне города, которая, он уже знал, зовётся Московской, чем-то неуловимо отличались от тех, которые он привык видеть на Васильевском. И люди, которые то и дело попадались навстречу – тоже были мало похожи. Там, на Васильевском, так и чувствовался какой-то английский или голландский дух, а здесь – словно в русской провинции оказался – армяки и гречневики, малахаи и татарские халаты. Несло запахом сбитня и горячих пирогов – с рубцом, с кашей, с мясом и рыбой, с капустой. Когда Грегори обратил на это внимание Яшки, атаман мгновенно рассеял его недоумение.