. И это – Первая Заповедь, главный рецепт, самый важный рецепт для жизни.

Следуя ему, я обязательно буду радоваться и страдать. И учиться принимать страдание как часть Замысла.

Я буду учиться доверять Богу, Который ничего не даёт зря, я буду учиться принимать потери. И снова искать ближнего, чтобы привязаться.

Я зависима, привязана, не свободна. Я опутала свою жизнь тысячами канатов, которые тянутся к вам, люди. И каждый канат мне дорог. На другом конце – любимый мною человек: сын, муж, подруга, товарищ, читатель, сосед, прохожий. Да, и чужой человек – тоже, потому что мне больно, когда ему плохо, и радостно, когда он улыбается, я завишу.

Не нужна мне свобода.

Я СВЯЗАНА! КАКОЕ СЧАСТЬЕ!

Проснулась я утром в воскресенье.

Весь дом ещё спит, и муж, и пёс, и кошки.

Тихо так, спокойно на душе.

И кажется, что будет сегодня что-то чудное в этом дне. Лежу и думаю: а где оно случится, моё чудо?

Слышно, как за окном дворник лопатой снег загребает: ширк-ширк-ширк. Значит, снега за ночь много выпало.

Лень, конечно, из-под одеяла вылезать, а всё же любопытно – что там за окном, в воскресном утре.

Выглянула – а во дворе всё белое-пребелое! И снег вали́т.

Так густо он с неба сыплет, что дома напротив не видно почти. А нахохлившийся дворник Захид гребёт-гребёт, а его самого и тротуар тут же опять засыпает… Остановился он, на лопату опёрся, в небо посмотрел… И опять начал грести.

Хлопья ровно опускаются, пуховые, медленные. Ни города не слышно за этой пеленой, ни машин. Совсем тишина.

И вдруг тихонько: «Дзынь…» – колокол церковный тонко пропел.

И ещё: «Дзынь…» – будто совсем издалека.

А церковь-то прямо рядом тут, в переулке нашем. Только снег так воздух укрыл, что слышится колокольный звон еле-еле.

И звонит он так, как на море в густом тумане на кораблях звонят – грустно и просительно. Словно потерялись они, моряки те, зовут, зовут…

Вот и колокол наш так зовёт. Помолчит-помолчит и снова «дзынь…». И опять ждёт молча. Будто прямо ко мне обращается.

Надо идти.

Оделась я. Осторожно, чтоб никого не разбудить, из дому выскользнула.

Во дворе пусто, Захид уж, видно, отчаялся, ушёл.

Лопата в сугробе торчит.

Иду сквозь белую пелену в переулок, к храму. На улице совсем никого. Только у ограды церковной бомжи стоят, трое их.

Стоят – не шевелятся, на плечах и шапках – целые сугробы выросли.

Милостыню они ждут. И чего ждать? Нет же ни души. Бедолаги.

Порылась я в кармане, горсть мелочи сгребла, отдала им.

Встряхнулись, заблагодарили, что-то доброе вслед прогудели.

Вошла в церковь.

Служба ещё не началась.

Хотела я было две свечки купить – ан нет! – деньги-то бумажные второпях дома забыла. А мелочь раздала всю.

Домой возвращаться? Перебужу всех…

Решила я к бомжам вернуться. Они ж меня знают, местные они, наши.

Подошла к ним, говорю:

– Теперь вы меня выручайте, мне 20 рублей надо, на две свечки.

Бомжи по карманам зашарили: «Сейчас-сейчас, сестра, как же не помочь…»

Насыпали они мне в горсть двадцать рублей, хотели ещё дать, да ни к чему мне.

Вернулась в церковь, купила свечки, поставила. Постояла службу.

А как из храма вышла, смотрю – нет моих бомжей. Видно, пошли туда, где народу побольше.

Снег всё сыпет и сыпет.

Спешить домой не хочется, уютно брести по белому переулочку.

Иду я медленно, а сама думаю:

«Так что же получается? Кто же кому милостыню подал в результате? Я бомжам монетками рублей пятнадцать отдала. А они мне – двадцать… Так, выходит, это они мне милостыню подали?! Во как.

Вот так оно и случилось – чудное в снежном дне.

Два маленьких слова вошли в жизнь людей, расположились, заняли головы, души – всё вообще заняли!