– На шалаву она не похожа… – размышляю, потирая подбородок.

– Тем более. Значит, что-то там не так, – говорит и закуривает новую сигарету.

И мне до чёртиков хочется ему верить, его почти дьявольской интуиции, но, мать их, как же не хочется быть идиотом, который упорно прыгает на одних и тех же блондинистых граблях. И пусть ситуации тогда и сейчас немного разные, но доверчивым придурком с распахнутым сердцем я уже был однажды, на всю жизнь запомнил.

Вдруг дверь открывается, и на пороге появляется полуголая девица с подносом в руках. Абсолютно молча, сияя обворожительной улыбкой, расставляет на столе тарелку с мясной нарезкой, блюдце с маслинами, ещё одну бутылку виски и меняет пепельницу. И так же уходит, сопровождаемая лишь стуком собственных каблуков по паркету.

– Красивые у тебя бабы здесь работают, – замечаю, чтобы немного отвлечься от темы беседы.

– Ну, зачем мне страшные? – улыбается и накалывает маслину на вилку. – Придумаешь тоже…

Молчим, допивая виски, ещё плещущийся на дне стаканов.

– Она мне, кстати, свой номер телефона дала, – говорю, снова возвращаясь в мыслях к событиям вечера, потому что никак не могу выбросить их из головы. – На хрена только, я так и не понял.

Карл бросает на меня насмешливый взгляд и поддевает вилкой тонкий ломтик балыка.

– Вик, ты же не тупой, зачем прикидываешься?

В самом деле.

– Да, вроде, нет.

Пожимаю плечами, сжимаю пальцами переносицу, вдруг ощутив, насколько сильно устал.

– Значит, позвони ей. Если бы она была гулящая, то дала бы тебе там, прямо в кабинете. Согласен? А так, может, порядочная баба.

Задумываюсь над его словами, но что-то внутри сопротивляется такому повороту событий.

– Ты же помнишь, что я не ищу никого. Тем более, порядочных.

– Ага, ты же у нас – убеждённый одинокий волк, принципиальный, – хмыкает, прожигая меня снисходительным взглядом, словно у меня мозги набекрень съехали. – Яйца ещё не лопнули?

– Всё с ними в порядке, я ж не монах. И вообще, ты что-то слишком много внимания стал уделять моей половой системе.

– Ну-ну, – хмыкает и переводит на меня тяжёлый взгляд.

– Что?

– Ничего. Просто думаю, куда делся весёлый мальчик Витя, от которого все бабы в восторге трусы выжимали. Не видел его?

– Сдох он, Карл, давно сдох.

Мы молчим, а я размышляю о том, что мальчик Витя слишком рано понял, что такое предательство. Хлебнул бабской подлости по маковку, чуть не захлебнулся однажды. И спасибо, больше не хочется.

– Знаешь, Вик, я вот часто думаю о том, какими мы были когда-то. Старость, наверное, на пороге, сентиментальным стал.

– Были да сплыли, Карл. Чего об этом горевать?

– Да я-то не горюю, – ухмыляется и постукивает пальцами по бедру в кожаных брюках. – Тебе тоже не мешает иногда вспоминать, каким ты был.

Молчу, потягивая виски, и думаю о том, что моя жизнь однажды поделилась на до и после. А между "до" и "после" – период горького счастья, когда во всём мире был только я, мой сын и друзья. А потом из этой цепи выпало самое важное звено – сын, – и всё рухнуло. Жизнь стала бессмысленной чередой дней, когда сам факт существования превратился в муку, а покончить с собой не хватило сил. Или силы воли.

И я плавал в липкой тоске, нарезая извечные круги в алкогольном тумане, пытаясь занавеситься от всего мира. Чтобы не трогали, не мешали скорбеть. Я винил себя – не доглядел, не уберёг, профукал. Вина давила мраморным надгробием, и сколько бы ни пытался избавиться, не выходило. Просто, потеряв его, не знал как жить дальше, не умел, не помнил.

Похоронить своего ребёнка – страшнее разве можно что-то придумать? Ребёнка, которого долгих шестнадцать лет растил сам, когда его мамаша – блондинистая сука – свалила в туман, не оглядываясь. И эта тварь даже не пришла на похороны, хотя я и сообщил.