— Нат! — окликаю его и делаю шаг к ним. — Тебя Фил искал.

— Зачем? — спрашивает и совсем не спешит в дом к брату. Стоит дальше рядом с Соней.

— Затем. Вали давай. Срочно.

Когда и после этого не двигается с места, обхожу скамейку, у которой они стояли, и останавливаюсь рядом с Романовой.

— Тебе ускорения прибавить или что?

— Пойдем, — подает голос Соня.

— Тебя не звали, — торможу ее на берегу.

До Натана наконец доходит, что, скорее всего, никакой брат его не звал, и отправляю я его, потому что слишком много себе позволил. Как только понимает – сдувается, словно и не было его здесь. Остаемся наедине. Соня молчит и уйти больше не пытается.

— Его никто не звал, да?

— Да.

— И зачем? Зачем ты все портишь? — спрашивает с вызовом.

— Я сказал ни с кем здесь не общаться. Ничего не пить из чужих рук.

— И что мне делать?! — произносит озлобленно. — Сесть в уголке и сидеть?

— В идеале.

— Знаешь что… А вези меня домой. Прямо сейчас. Давай, поехали.

Выдает это все прерывисто и недовольно. Словно действительно прямо сейчас уезжать собралась, а не капризничает.

— Зачем ты меня сюда привез? — спрашивает. — Чтобы я молча сидела? Я бы и дома с этим прекрасно справилась. За чтением или прослушиванием музыки.

— Или за прогулкой с Игнатом.

— Или да. Зачем ты ко мне лезешь? Серьезно, зачем? Ты мне… не нужен, ясно? Не нравишься, не хочу быть с тобой, оставь меня в покое!

Все это выпаливает на одном выдохе, а затем шумно вдыхает и выталкивает из груди воздух. Повторяет это раз за разом и разворачивается, чтобы уйти. Не отпускаю, конечно. Хватаю за руку и тяну на себя. От неожиданности Романова врезается в меня со вскриком.

— Не нужен? — почти выкрикиваю. — Повтори.

Она замолкает. Затихает, словно осознает, что наговорила, и упорно молчит. Никакого повторения не следует. У меня от близости с ней крышу сносит. Никуда отпускать ее не хочу, хотя обещал. Себе обещал, что никогда больше. Не посмотрю, не подумаю, не прикоснусь, не трону. Ничего с ней. Ничего. Ни единого контакта, даже мимолетного, а сейчас вжимаю ее в себя, как в последний раз. Не хочу отпускать. Хочу, чтобы любила. Такого, да. Уродливого, с сожженной кожей, с чудовищным характером. Я ведь… могу быть другим. Ради нее могу, уже пробовал, и получалось.

— Я так устала, — признается и неожиданно обнимает меня за шею.

С нежностью прижимается сама, встает на носочки, тянется, кладет подбородок мне на плечо и шепчет:

— Я устала. Отпусти меня. Пожалуйста.

— Не могу. Пытался – не получается. С тобой хочу. Слышишь? Хочу, и все.

— Зачем та камера? — задает неожиданный вопрос. — Я знаю, что ее ты ставил. Зачем? Зачем ты меня снимал?

— Были причины.

— Какие? Скажи мне…

— Не могу.

— Ясно, — выдыхает и отстраняется, но я продолжаю ее обнимать. — Я не могу так, Тан… Отпусти.

Не реагирую никак на ее просьбы, продолжаю обнимать. Ласкаю спину, сжимаю талию, не могу ее отпустить, а затем думаю, что пошло оно все нахер. Какого черта я вообще переживаю из-за отца? Узнают про его пристрастия – мне, так-то, похер. Он мне никто.

— Я расскажу, — шепчу ей на ухо.

Она замирает и перестает вырываться. Готовится слушать.

— Поначалу просто так. Захотелось. Я… хотел тебя увидеть.

— Увидел? — злится, снова вырывается, но не отпускаю. Теперь уже нет.

— Увидел. Ты… охеренная.

— А дальше? Потом…

— Потом из-за отца.

— Из-за Богдана Петровича?

— Он… я застал его у твоей комнаты. Ночью. Поздно вернулся домой, а он… стоял там. Хотел зайти или… я не знаю. Я просто… оставил камеру.

Она дрожит, что-то бормочет, но я не разбираю, что именно. Признаваться в таком стыдно. Блядь, если бы были где-нибудь при свете дня или в помещении – ни за что бы не сказал. Это зашквар – рассказывать, что твой отец и маму, и дочь натянуть хочет.