Текст подготовлен в рамках реализации проекта, поддержанного РГНФ, «Проблема эффективности научных исследований: философский и исторический контексты», Проект № 15-03-00572.

Основанием для данного текста послужила статья: Шиповалова Л. В. Эффективность науки как философская проблема // Мысль. 2015. № 19. С. 7–18.

Касавин И. Т. Проблема и контекст. О природе философской рефлексии // Вопросы философии. 2004. № 11. С. 19–32; Шиповалова Л. В. Научная объективность в исторической перспективе: дис. … д-ра филос. наук [Электронный ресурс]. URL: http://spbu.ru/disser2/disser/Shipovalova-dissertazia.pdf/ (дата обращения: 15.10.2016). С. 40–54.

Любопытно, что проблема в древнегреческом языке (πρόβλημα), который является источником многих философских концептов, означает «брошенное вперед», «поставленное впереди», однако в двух смыслах: во-первых, в качестве защиты и, во-вторых, в качестве помехи или препятствия (Вейсман А. Д. Греческо-русский словарь. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 1991. [репринт V издания 1899 г.] С. 1050).

Лиотар Ж. Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. С. 102–115.

Эйнштейн, А. Мотивы научного исследования // Эйнштейн А. Собр. науч. трудов: в 4 т. М.: Наука, 1967. Т. IV. С. 40.

Это словосочетание характеризует «идею чистой науки», которой должны были соответствовать новые научные учреждения сообразно плану В. фон Гумбольдта. Гумбольдт В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Неприкосновенный запас. 2002. № 2 (22). С. 5.

См. об этом соответствующие статьи в Оксфордском словаре английского языка: Effect, Effective, Efficacy, Efficiency (The Oxford English Dictionary. Second ed. / рrep. by J. A. Simpson, E. S. C. Weiner. Oxford: Clarendon Press, 1989. Vol. V. P. 78–80; 83–84).

Именно потребность в приведении доказательства, собственная потребность исследования, заставляет совершенствовать техническое оснащение экспериментов. Эта потребность – один из мотивов, включающих ученых в экономические социальные отношения. Следуя ему, «уже Декарт в конце своего “Рассуждения о методе” просит кредитов для лабораторий» (Лиотар Ж. Ф. Состояние постмодерна. С. 109).

Об антагонизме этих дискурсов, а также о возможных направлениях их примирения, см.: Абрамов Р., Груздев И., Терентьев Е. Тревога и энтузиазм в дискурсах об академическом мире: международный и российский контексты // Новое Литературное обозрение. 2016, № 2 (138). [Электронный ресурс] URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2016/2/trevoga-i-entuziazm-v-diskursah-ob-akademicheskom-mire-mezhduna.html (дата обращения: 15.12.2016). Нельзя не отметить, что можно разделить пафос авторов статьи, а также приводимые ими основания возможности и необходимости сотрудничества между учеными и научным менеджментом. Есть, однако, одно существенное различие. В указанной статье речь идет о примирении двух различных дискурсов и об основаниях взаимодействия двух различных субъектов. Мы же предлагаем выстроить разговор не с позиции «третьего стороннего наблюдателя», оценивающего разногласия, а также возможности сторон на победу, но с позиции того гипотетического субъекта – научного сообщества, который может истолковать данные противоречивые требования как собственные и, соответственно, брать ответственность за их совмещение.

Бланшо М. Неописуемое сообщество. М.: МФФ, 1998. 80 с.

О необходимости репрезентаций в науке – представлений различной формы, которые являются медиумом между научным субъектом и репрезентируемым фактом, и в которых с силу этого преодолевается связь научного языка только лишь с научным субъектом, см.: Шиповалова Л. В., Куприянов В. А. Кризис репрезентаций в науке. Как возможен успешный исход // Эпистемология и философия науки. 2017. № 1. Т. 51 (в печати). Именно с этим стремлением к «признанию» и «оспариванию» связано возникновение языка в его дескриптивной (репрезентативной) функции, которая, в противоположность функции выражения, определяет независимость языка от говорящего и от ситуации говорения (см. об этом: Поппер К. Эволюционная эпистемология // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики / ред. В. Н. Садовский. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 57–74.

Необходимость репрезентаций связана с задачей приобретения убежденности в реальности научного факта (суждения). В свою очередь эта убежденность, выступая критерием научности суждения, определяется приданием всеобщего статуса суждению: «Внешним критерием того, имеет ли утверждение характер убеждения или только верования, служит возможность передать его и найти, что признание его истинности имеет значение для всякого человеческого разума» (Кант И. Критика чистого разума. СПб.: Тайм-аут, 1993. С. 457). То есть научная деятельность, по сути, непосредственно связана с работой над признанием собственного языка о фактах в качестве всеобщего, т. е. значимого, и для Другого. Именно это стремление к объективности, к стиранию частных субъективных оттенков, приближает речь к статусу научной.

См. об этом подробнее: Dear P. From Truth to Disinterestedness in Seventeenth Century // Social Studies of Science. 1992. No. 22. P. 619–631.

Ярким примером, демонстрирующим включение в основания моральной объективной достоверности «мнения аутсайдеров», являются высказывания И. Кеплера о том, почему эксперименты Галилея достойны доверия. Во-первых, и в этом звучит отголосок моральной достоверности схоластов, потому что Галилей человек «уважаемый, достойный, благоразумный и знающий математику» и, во-вторых, потому, что он приглашает всех разделить его опыт и подтвердить, что его (опыта) результаты не определяются его (Галилея) видением, позицией, предпочтениями (цит. по: Dear P. From Truth to Disinterestedness in XVII century. P. 626).

См. об этом проблематическом сочетании в современности принципов достоверности научных исследований, а также о причинах распространения доверия числам в этих процедурах, см.: Porter T. M. Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Public Life. Princeton: Princeton University Press, 1995. 325 p.

Цит. К. Линнея по: Дэстон Л. Научная объективность со словами и без слов // Наука и научность в исторической перспективе / ред. Д. Александров, М. Хагнер. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петербурге; Алетейя, 2007. С. 53.

Линней К. Философия ботаники. М.: Наука, 1989. С. 143.

Можно привести пример возможных и действительных влияний научных концепций, которые сами формируются не вне общественных, в том числе экономических, контекстов, на определение реальных способов борьбы с такими бедствиями современности, как диабет и ожирение. Речь идет о научных дискуссиях, а точнее о борьбе за признание двух научных подходов, различным образом объясняющих возникновение этих заболеваний. Один из них считает имеющим преимущественное значение нарушение энергетического баланса, второй – гормональный сбой. В случае признания второго, который разрабатывался по преимуществу в довоенной Германии и Австрии, и оставался мало признанным в послевоенной Америке, несмотря на экспериментальные подтверждения, очевидны возможные изменения не только в практиках лечения и профилактики этих заболеваний, но и в организации питания населения, а также в деятельности многих компаний, производящих содержащую сахар продукцию, которая провоцирует активность инсулина, влияющего на формирование жировых тканей. См. об этом: Taubes G. The case against sugar. New York: Alfred A. Knopf, 2016. 384 p. Краткое изложение основных идей этой работы см.: The case against sugar. [Электронный ресурс]. URL: https://aeon.co/essays/sugar-is-a-toxic-agent-that-creates-conditions-for-disease (дата обращения: 29.12.2016).

Эйнштейн А. Всеобщий язык науки // Эйнштейн А. Собр. науч. трудов: в 4 т. М.: Наука, 1967. Т. IV. С. 246. Осуществление политики Открытой науки (Open Science) в современности также может быть понято в контексте этого признания необходимой эффективности научных исследований, их влияния на Другого, посредством включения в свободную систему распространения, а также возможного применения научного знания. О неоднозначности этой политики в отношении научных практик, о негативных и позитивных факторах, которые связывают ученые с ее распространением, см.: Levin N., Leonelli S., Weckowska D., Castle D., Dupré J. How Do Scientists Define Openness? Exploring the Relationship Between Open Science Policies and Research Practice // Bulletin of Sciences, Technologies & Society. 2016. Vol. 36, Is. 2. P. 128–141.

Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII первой половины XIX веков в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. С. 63.

См. об этом, например: Козлова О. Н. Метаморфозы мира университета (от Просвещения до «конца истории») // Социально-гуманитарное знание. 2005. № 5. C. 197–215.

Речь идет о создании Петербургской Академии наук (cм.: Кузнецова Н. И. Социо-культурные проблемы формирования науки в России (XVIII – середина XIX в.) М.: Эдиториал УРСС, 1999. 176 с.).

При этом становится понятным, почему реформаторы средневекового университета в конце XVIII века могли подчеркивать, что новый университет должен строиться на принципах «разума и эффективности», объединяя в этом требовании два, казалось бы, различных концепта (Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX веков в контексте университетской истории Европы. С. 345). Именно в этом смысле, определяя «идеал чистой науки» в новых учреждениях, В. Гумбольдт говорит не только и не столько об одиночестве, сколько о том, что «духовная деятельность человечества может развиваться только как взаимодействие – не только с тем, чтобы один дополнял то, чего не хватает другому, но и с тем, чтобы успешная деятельность одного вдохновляла других, и чтобы всем стала видна та всеобщая изначальная сила, которая в отдельных личностях проявляется лишь изредка или светит отраженным светом» (Гумбольдт В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине. С. 5).

Можно привести пример, безусловно связанный с особым российским контекстом, отражающим однако и дух эпохи в целом, такого естественного восприятия общественной значимости науки при описании английских университетов в отечественном Журнале Министерства народного просвещения (ЖМНП) в первой половине XIX века. Так, профессор Московского университета отмечает, что «университеты принимали деятельное и живое участие в каждом политическом и религиозном споре», внося свой вклад в их разрешение (Брашман Н. Д. Об английских университетах // ЖМНП. 1843. № 4. Отд. IV. С. 16). Профессор Дерптского университета, сравнивая немецкие и английские университеты, пишет о них как о независимых сообществах, «существенно важных для народа, для Церкви, для государства» (Моргенштерн К. Сравнение английских университетов с немецкими // ЖМНП. 1835. № 11. С. 332). Священник Попов, описывая историю Оксфордского университета, сетует на то, что в отличие от XVII века, такие науки, как астрономия, ботаника, медицина, анатомия, «в особенности направленные к общей пользе, в XVI столетии не были еще в него введены в том виде, в каком бы надлежало» (Попов, свящ. Краткая история Оксфордского университета и Оксфорда как города // ЖМНП. 1844. № 10. Отд. IV. С. 12).

О степенях дистрибутивности знания, высшую из которых представляет объективность, см.: Malyshkin E., Shipovalova L. Before Objectivity: the Concept of Distributive Knowledge in Early Modern Metaphysics // Problemos. 2016. № 89. Р. 132–140.

М. К. Мамардашвили предлагал понять концепт «превращенности действия» в обобщенной форме и в независимости от эмпирического материала приложения. Представляется, что в современной эпистемологии этот концепт может быть применен к анализу эффективности науки, определяя «внешние требования», предъявляемые к науке, довлеющие над ней. «Эта видимая форма действительных отношений, отличных от их внутренней связи, играет вместе с тем – именно своей обособленностью и бытийностью – роль самостоятельного механизма в управлении реальными процессами на поверхности системы» (Мамардашвили М. К. Превращенные формы (о необходимости иррациональных выражений) // Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1990. С. 317). Такого рода понимание задает и способы конструктивной критики представления о науке, в котором она внешним образом определяется в качестве эффективной и результативной. К таким способам относится не разоблачение такого представления в качестве иллюзии, за которой стоит настоящее, но включение в реальное взаимодействие с ним, поскольку «если с точки зрения научного знания превращенная форма является воспроизведением предмета в виде представления о нем, то в исторической действительности такое «представление» является реальной силой, частью самого исторического движения» (Там же. С. 327).

Мы используем эти более или менее устойчивые термины пост-позитивистской философии науки для обозначения различия эффектов научной деятельности, хотя обычно они употребляются для определения факторов развития научного знания. Мы полагаем такое использование допустимым, потому что производство эффекта также можно понять как элемент развития. Важно отличать интерналистский и эктерналистский эффекты научной деятельности от внутренней и внешней сторон эффективности. Последнее различие определяет субъекта осознания необходимой эффективности науки и ее оценки (научное сообщество или научный менеджмент), первое – объект или направление воздействия.

Решение вопроса о важности публикационной активности зависит от традиции значимости презентации научных результатов в виде статей, от допущения стилистических ограничений, накладываемых на такого рода публикации, а также от значения определенного языкового выражения проблематики научных исследований (см.: Соколов М. Восточноевропейские социальные науки на интернациональных рынках идей. [Электронный ресурс]. URL: http://polit.ru/article/2009/05/21/ideas/ (дата обращения: 15.10.2016)). Конечно, публикационная активность оказывается не единственным фактором оценки результативности научных исследований. Также могут играть роль следующие факторы: формирование научных школ, подготовка квалифицированных кадров, международные контакты и иные способы признания. О том, насколько могут и должны быть различны объекты оценки результативности науки см., например: Майер Г. В. О критериях Исследовательского университета // Университетское управление: практика и анализ. 2003. № 3 (26). С. 6–9.

В. Гейзенберг пишет о перспективах современной физики, которые состоят в том, чтобы «суметь написать одно единое определяющее уравнение, из которого вытекали бы свойства всех элементарных частиц и тем самым поведение материи вообще» (Гейзенберг В. Основные проблемы современной физики. Цит. по: Хайдеггер М. Наука и осмысление // Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 247). Эта задача интерпретируется Хайдеггером в контексте универсального научного проекта «опредмечивания сущего», в котором субъект учреждает свою власть над познаваемым, не замечая того, как сам он также попадает под эту власть.

Вспомним, что желание К. Поппера понимать научную деятельность как объективированный третий мир, освобождая его от всего, что связано с субъективностью и свободой воли, объясняется именно этим – стремлением к научному – объективному – постижению самой науки. На этом основании становится возможным и внешнее управление исследованиями.

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 130.

Эта «уже известность» научного знания и научной деятельности – есть условие управления и контроля, условие измерения эффективности. Однако такое отношение к объекту не допускает непредсказуемости и новизны в его развитии. Парадоксальным образом, такое управление наукой оставляет «невидимым» инновационную деятельность, научные открытия, однако ожидает и «требует» их. Возможно ли такое управление, которое учитывает «пересборку науки» и ее возможную новизну? В любом случае более или менее явно выраженной теоретической предпосылкой такого управления должен быть тезис: «Нет такой известной вещи как наука». Б. Латур делает подобное понимание общества – отсутствие его как уже понятной данности, – предметом и задачей новой социологии ассоциаций. Эта социология одновременно может быть названа «социологией инноваций», поскольку включает в поле своей «предметности» потенциальности и изменения. (Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. М.: Изд. дом Высшая школа экономики, 2014. С. 16, 22).

Различие между амебой и Эйнштейном, по Попперу, в том, какими средствами они ведут борьбу за существование, приспосабливаясь к окружающему миру. Для амебы таким орудием приспособления является ее собственный организм; совершив ошибку, она умирает. Споры ученых – это также борьба за существование, но в случае ошибки умирают не подтвердившие собственную правоту теории (см.: Поппер К. Эволюционная эпистемология).

Яркие примеры «провалов» в административном управлении наукой даны в статье биохимика и молекулярного биолога Г. П. Георгиева (Георгиев Г. П. Что губит российскую науку и как с этим бороться // Троицкий Вариант. Часть I: 17 ноября 2015 г., № 192. С. 3; Часть II: 22 декабря 2015 г., № 194. С. 6–7). Исправить губительную ситуацию в науке, по мнению ученого, может только изменение в системе управления, которое должно предполагать сотрудничество ученых и управляющих структур. Роль первых – выявлять болевые точки в современной отечественной науке, возникшие не в последнюю очередь в связи с некомпетентным управлением, а вторых – находить законодательные решения, их исправляющие. «Создание специального полномочного органа по дебюрократизации и деформализации науки могло бы сыграть важнейшую роль в резком повышении ее уровня и в результате – в инновационном развитии страны» (Там же. С. 7).

Симптоматично, что по результатам проведенного опроса среди профессорско-преподавательского состава и научных сотрудников СПбГУ на вопрос «Какие факторы Вы считаете препятствующими развитию Ваших научных исследований?», больше половины (до 80 %) выбрали «Избыточный контроль и бюрократизацию со стороны управления научными исследованиями». То есть можно говорить о том, что субъективные факторы организации научных исследований очевидны в своем негативном воздействии на научную деятельность в институции. Следует отметить, что эти два и подобные им примеры «кризиса одностороннего управления» имеют относительное значение, поскольку пока видны по преимуществу только научному сообществу.

О таком понимании науки как событии, но не как завершенном результате, см.: Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос. 2002. № 5–6; Латур Б. Наука в действии. Как следовать за учеными и инженерами внутри общества. СПб.: Изд-во Европейского университета с Санкт-Петерурге. 414 с.

Оба эти направления эффективности научной деятельности содержательно остаются невидимыми научному менеджменту и подпадают в одном и в другом случае под общую количественную меру – публикации в журналах с высоким импакт-фактором и индекс цитирования в первом случае, и объемы привлеченного внешнего финансирования – во втором.

Взаимодействие и выравнивание статусов внутренних и внешних факторов, определяющих условия развития и результаты деятельности, являются естественными для методологии акторно-сетевой теории (Латур Б. Пересборка социального. Введение к акторно-сетеую теорию; Ло Дж. После метода. Беспорядок и социальная наука. М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. 352 с.). Различного рода виды эффективности науки, направления ее воздействия должны учитываться в равной степени (например, наличие государственного заказа, ожидаемая прибыль в сфере бизнеса, влияние на социальные отношения, возможность признания / отвержения общественным мнением, развитие конкретной области знания, опосредованный эффект на другие области научных исследований). Особое внимание при этом должно уделяться тем ситуациям, когда факторы начинают противоречить друг другу, оказываясь в так называемой ситуации «испытания сил». Например, такого рода ситуации возникают в условиях современной политики Open Science, влияющей на организацию научных практик и способы презентации результатов научных исследований. Связь научных исследований с экономикой и ожидаемая эффективность работы на компанию противостоит здесь возможному воздействию на научное сообщество в результате предоставления открытого доступа к результатам исследований, поскольку в первом случае эти результаты, как правило, находятся в собственности компании. При этом становится очевидным, что само научное сообщество оказывается субъектом выбора приоритетов (см. об этом: Levin N., Leonelli S., Weckowska D., Castle D., Dupré J. How Do Scientists Define Openness? Exploring the Relationship Between Open Science Policies and Research Practice. C. 135; Evans J. A. Industry collaboration, scientific sharing and the dissemination of knowledge // Social Studies of Science. 2010, № 40. Р. 757–791).

Симптоматичным и требующим не только истолкования, но и работы, является факт того, что ученые СПбГУ, принявший участие в опросе по проблеме эффективности научных исследований, считают основным именно интерналистский эффект научной деятельности (87 %). На втором месте оказалось «Формирование общественного сознания», причем этот ответ выбирали почти с равной активностью представители и гуманитарных, и точных, и естественных наук. Предложенный ответ – «Рост уровня общественного благосостояния» – был выбран только в 3,9 % случаях. Причем даже представители прикладных наук также выбрали его только в 8,7 % случаев. Предложим осторожную двойственную интерпретацию данной ситуации: научные исследования в Университете не ориентированы на непосредственный экстерналистский общественный эффект или они организованы таким образом, что связь с возможным потребителем знания, а также «применение» знания в общественном развитии затруднены.

Данное истолкование науки и основанные на нем практики управления научными исследованиями имеют в своем основании ставшую уже классической идею науки как «инновационного капитала», функционирующего в контексте «экономики знания», «общества знания». Однако и в работах, следующих этой традиции, присутствует критическое отношение к простоте и однозначности финансового регулирования науки: Гордиенко А. А., Еремин С. Н., Тюгашев Е. А. Наука и инновационное предпринимательство в современном обществе: социокультурный подход. Новосибирск: Изд-во ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2000. 280 с.; Семенов Е. В. Человеческий капитал в Российской науке // Информационное общество. 2008. Вып. 1–2. С. 106–123; Концепция «общества знания» в современной социальной теории: сборник научных трудов / под ред. Д. В. Ефременко. М.: РАН ИНИОН, 2010. 234 с.; Черникова И. В., Черникова Д. В. Концепции знания в обществе знаний и в техно-науке // Вестник Томского государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2014. № 2 (26). С. 114–121; Вольчик В. В. Маскаев А. И. Неявное знание, научное исследование и экономическое развитие // Journal of Economic Regulation (Вопросы регулирования экономики). 2016. Т. 7 (номер 1). С. 6–18.

Отметим, что такое научное понимание науки, подчеркивающее ее многообразие, незавершенность, поликонтекстуальность, определяющее ее развитие, значение субъектов, производящих научное знание, присутствует в современной социологии и истории науки. В книге Б. Латура «Science in action. How to follow scientists and engineers through society» (Латур Б. Наука в действии. Как следовать за учеными и инженерами внутри общества. СПб.: Изд-во Европейского университета в Санкт-Петерурге, 2013. 414 с.) предлагается вскрытие «черного ящика» научной деятельности, что обнаруживает ее в сложной сети пересечения различных действующих лиц (актантов), факторов влияния, испытания сил.

Важный аргумент, являющийся для нас показателем пересечения количественных и качественных способов оценки, имеющий отношение к публикациям во всех областях знания, приводится в: Leydesdorff L., Bornmann L., Comins J., Milojević S. Citations: Indicators of Quality? The Impact Fallacy // Frontiers in Research Metrics and Analysis. doi: 10.3389/ frma.2016.00001. Авторы показывают, что есть основания полагать, что краткосрочное цитирование (short-term citation) может быть показателем включения текста в актуальные дискуссии, в отличие от long-term citation, в случае которого речь идет о включении авторских идей в данную область знания. В этом смысле показатель цитирования, причем в его неоднозначности, должен рассматриваться как показатель качества.

Результаты опроса среди сотрудников, занимающихся научными исследованиями в СПбГУ, показывают, что участники в качестве основного критерия оценки видят экспертную оценку специалистов в своей области знания (37,5 %); на втором месте – формирование научной школы и направления исследований (26 %), на третьем месте с близкими результатами – показатели публикационной активности (9,4 %), подтвержденное использование результатов в иных сферах общественной жизни (экономика, политика, образование) (8,9 %), а также активное участие в популяризации науки и востребованность в этой области (8,7 %). Любопытно, насколько малое значение ученые университета придают привлеченному внешнему финансированию (всего 2,9 % участников опроса выбрали этот показатель в качестве основного). Следует подчеркнуть, что почти треть участников выбрала те показатели, которые характеризуют репрезентацию науки вовне, что может свидетельствовать о признании значения экстерналистской эффективности. Представляется, что показатели, оказавшиеся на первых трех местах, могут быть количественно оценены.

В этом «следует понимать» звучит не отрицание иного понимания автономии и свободы, но необходимость отдавать отчет в его последствиях, а точнее, в отсутствии таковых, для разрешения проблемы эффективности научных исследований.

Приведем пример из социологического опроса, который может быть истолкован неоднозначно. В ходе опроса о проблеме эффективности научных исследований в СПбГУ большая часть участников (82 %) высказались против тезиса о том, что ликвидация самоуправления может привести к развитию науки в университете. Однако всего 13 % посчитали, что участие в обсуждении решений, определяющих научную и образовательную деятельность в Университете, является необходимым условием для развития научных исследований.

О различии научных проектов и научных исследований и о специфике управления теми и другими см. Новиков Д. А., Суханов А. Л. Модели и механизмы управления научными проектами в ВУЗах. М.: Институт управления образованием РАО, 2005. 80 с.

Текст подготовлен в рамках реализации проекта, поддержанного РГНФ, «Проблема эффективности научных исследований: философский и исторический контексты», Проект № 15-03-00572.

Отметим, что «общность» наукометрической оценки не преодолевается установлением так называемых «нормализованных показателей» для различных областей знания, поскольку исходит из предположения возможности использовать публикационную активность в академических журналах в качестве общего критерия. См. об этом: Материалы круглого стола «Проблема эффективности научных исследований: легитимация философии в университете» С. 3. [Электронный ресурс]. URL: http://philosophy.spbu.ru/userfiles/kathedras/scitech/Shipovalova/effective-ness_research/Krugly%60i%60%20stol_sai%60t_2.pdf (дата обращения: 16.12.2016).

В последующем описании моделей функционирования университетской науки мы опираемся на текст статьи, опубликованной впервые в журнале «Мысль»: Биргер П. А. Эффективность университетов: модели и реальность // Мысль. 2015. № 19. С. 33–41.

При этом мы исходим из принятого в наших исследованиях предположения, что эффективность следует понимать расширительным образом. Это понимание выводит эффективность за границы экономического языка, где актуально лишь установление разницы между затратами и прибылью и, соответственно, возможно ее однозначное измерение. В широком смысле, который допускается историей словоупотребления, эффективность понимается, как способность производить общественное воздействие и само это воздействие. И поскольку направления этого воздействия различны, сравнительная оценка эффекта проблематична (примечание редактора).

Здесь речь идет о том, что наукометрические процедуры, использование которых подвергается сегодня критике практически повсеместно, особенно в отечественном пространстве осуществления научной политики, изначально были введены, для того чтобы удовлетворять потребности самого научного сообщества. См. об этом подробнее: Шиповалова Л. В. Индекс цитирования и объективность экспертов (попытка философствования на злобу дня) // Высшее образование в России. 2014. № 2. С. 119–125.

Здесь можно привести в пример естественное для гуманитариев, особенно для философов, соображение, что основной публикацией для них является не статья, а монография. См. об этом, например: Мотрошилова Н. В. Система РИНЦ применительно к философским наукам // Высшее образование в России. 2013. № 3. С. 3–17. О специфике способов репрезентации гуманитарных и социальных исследований см. также: Huang M.-H., Chang Y.-W. Characteristics of research output in social sciences and Humanities: from a research evaluation perspective // Journal of the American Society for Information Science and Technology. 2008. Vol. 59, №. 11. P. 1819–1828; Nederhof A. J. Bibliometric monitoring of research performance in the Social Sciences and the Humanities: A review // Scientometrics. 2006. Vol. 66, № 1. P. 81–100.

О проблематичной значимости гуманитарных научных исследований в контексте дискурса утилитарности см., например: Нуссбаум М. Не ради прибыли. Зачем демократии нужны гуманитарные науки. М.: Изд. дом ВШЭ, 2014. Любопытно, что М. Нусбаум, а также авторы, которых она считает авторитетами, не противопоставляют собственные цели и ценности гуманитарных и социальных наук общественной выгоде, но работают как раз над выявлением и признанием этой не всегда очевидной полезности. Так, известный экономист А. Сен, используя статистические данные, доказывает, что политика откладывающая реализацию социальных задач, в частности развитие образования и формирование общественного согласия, делающая ставку исключительно на экономическое развитие, проигрывает по сравнению с той, где в приоритете оказываются социальные цели и задачи. Понятно, что социальные науки могут и должны не только делать очевидным такой порядок приоритетов, но и разрабатывать конкретные механизмы и условия их реализации (см.: Сен А. Развитие как свобода. М.: Новое издательство, 2004.).

О «зонах обмена», как современной форме научного конструктивного взаимодействия, не предполагающего слияние в единое предметное и методологически определенное пространство исследования, но производство новых проблем, задач и дисциплин на пересечении границ уже существующих, см.: Галисон П. Зона обмена: координация убеждений и действий // Вопросы истории естествознания и техники. 2004. № 1. C. 64–91.

О неоднозначном значении философии как основания междисциплинарного взаимодействия и как конкурента в борьбе за власть над символическим капиталом Академии в немецком классическом университете см.: Нехаев А. В. Академический капитализм, университетская революция и фигура философа // Вестник Томского государственного университета. 2014. № 378. С. 82–89. Следует отметить, что в истории отечественных университетов такая идея единства исследований не была реализована в полной мере, поскольку отечественная система высшего образования была отчасти выстроена в ориентации на французскую модель, предполагающую дисциплинарные границы специализированных исследований (см. об этом, например: Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М., 2009. С. 529). Именно это отчасти приводит к необходимости терминологической замены «классического университета» на термины, отсылающие к современности при прояснении вызовов межкультурной коммуникации и возможностей междисциплинарности (см., например: Межкультурные взаимодействия и формирование единого научно-образовательного пространства. Сб. статей / под ред. Л. А. Вербицкой, В. В. Васильковой. СПб., 2005. С. 190–213; Ямпольская Л. И. Концептуализация классической «идеи университета» в неклассическом варианте. Томск, 2014). Правда, для самого В. Гумбольдта единство научной деятельности обеспечивалось скорее в Академии, чем в планируемом Университете, в котором важным является «одиночество и свобода» профессоров, здесь «каждый волен идти своим путем <…> Академия же, напротив, является обществом, воистину предназначенным для того, чтобы подчинить деятельность каждого суждению всех» (Гумбольдт В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Современные стратегии культурологических исследований. М., 2000. С. 80).

Среди преимуществ, которые предоставляет адекватно организованная университетская наука, следует отметить, во-первых, возможность объединить исследование с преподаванием и, соответственно, использовать образовательный процесс как поле апробации инновационных идей и критики выдвигаемых гипотез. При этом и студенты, включенные в процесс исследования, получив возможность приобщиться к процессу формирования научного знания, учатся ему, а не готовым, завершенным идеям, способ производства которых всегда скрыт от внешних взглядов. Во-вторых, современный университет предоставляет возможность междисциплинарных и трансдисциплинарных исследований, что уже было отмечено. Учет этих и иных преимуществ, их поддержка, не могут не сказаться на развитии научных исследований и возрастании силы производимого ими эффекта.

Гумбольдт В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Современные стратегии культурологических исследований. С. 79–80.

В современной исследовательской литературе апелляция к моделям университета достаточно распространена, не в последнюю очередь в связи с той сложностью и неоднозначностью реальных университетских практик, которую мы обозначили. Однако не все классификации представляются нам конструктивными. Например, мы не используем в этом контексте достаточно подробное и аргументированное исследование А. В. Прохорова в связи с тем, что в нем не ясен критерий различия моделей (см.: Прохоров А. В. Модели университета в условиях глобализации // Известия высших учебных заведений. Поволжский регион. 2013. № 3 (27). С. 56–66). В нашем же исследовании общим критерием являются целевые ориентации, причем в границах от гетерономии утилитаризма или экономической эффективности до автономии и свободы, определяющей характер целей образования и научного развития. Следует обратить внимание еще на одно исследование: Карье К. Культурные модели университета // Alma mater. 1996. № 3. С. 28–32. Оно также ориентировано на рассмотрение целей и ценностей университетской деятельности в контексте общественной значимости университета. Однако в нем некоторые модели («классический университет», объединяющий, как представляется, все университеты до XX века) в сравнении с другими («революционный университет» или «политизированный университет») очерчены слишком абстрактно.

См.: Гумбольдт В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине. О Гумбольдтовской модели классического университета см. также: Андреев А. Ю. Гумбольдтовская модель классического немецкого университета // Новая и новейшая история. 2003. № 3. С. 46–58; Дуда Г. Введение к меморандуму Вильгельма фон Гумбольдта «О внутренней и внешней организации высших учебных заведений в Берлине» // Университетское управление. 1998. № 3 (6). С. 24–27; Дуда Г. Идеи В. фон Гумбольдта и высшее образование в конце XX века // Современные стратегии культурологических исследований. М., 2000. С. 59–67; Ерохин А. В. Немецкий университет на рубеже XVIII–XIX века: становление новой модели высшего образования // История и филология: проблемы научной и образовательной интеграции на рубеже тысячелетий. Петрозаводск, 2000. С. 327–333; Захаров И. В., Ляхович Е. С. Миссия университета в европейской культуре. М., 1994; Ладыжец Н. С. Развитие идеи западного университета. Социально-философский анализ. Ижевск, 1991; Ростиславлева Н. В. Образовательная концепция В. фон Гумбольдта: взгляд из XXI века. Ростов-на-Дону, 2006; Шнедельбах Г. Университет Гумбольдта // Логос. 2002. № 5–6 (35). С. 65–78.

См. об этом: Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. 648 с. (Studia historica). С. 582.

См. об этом: Ридингс Б. Университет в руинах. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2010. 304 с.

Хабермас Ю. Идея университета. Процессы обучения // Alma Mater. 1994. № 4. С. 9–17; Ясперс К. Идея университета. Минск: БГУ, 2006. 159 c. Как нельзя более актуально действительное осмысление вопроса о принципах возможного гражданского единства и национальных культурных ценностях в отечественной современности (см. об этом, например: Пархоменко Р. Н. Национальная идея и современность // NB: Педагогика и просвещение. 2012. № 1. C. 79–105). Как обсуждение этих вопросов, так и воплощение адекватных ответов на них, должно быть предметом заботы в первую очередь научного сообщества, предваряющей и опосредующей правительственные решения.

Cabal A. B. The University as an Institution Today: Topics for Reflection. Ottawa: UNESCO and IDRC, 1993; Ридингс Б. Университет в руинах. С. 260. В данном исследовании мы не проводим возможного различия между корпоративным и предпринимательским университетом, которое часто актуально (см., например: Прохоров А. В. Модели университета в условиях глобализации). Это допустимо, поскольку мы рассматриваем различия в контексте так или иначе истолкованных целей институции, а в данном случае имеется в виду цель – производство внешнего, экономического эффекта. Как правило, корпоративные университеты создаются либо в рамках конкретной экономической структуры (корпорации) или в результате актуализации значения предпринимательской деятельности, или заботы о внедрении собственных научных инноваций исследовательского университета, или в качестве отдельных подразделений «большого» университета, ориентированных на конкретные контакты с экономическими субъектами и бизнес структурами. Специфика корпоративного университета отличает его, с одной стороны, от краткосрочных тренингов компании созданием единой культуры управления и вниманием к преемственности и непрерывности развития знания, с другой стороны, принципиальное отличие от исследовательского университета состоит в зависимости от интересов конкретного экономического субъекта, а также непосредственной связи результатов образования и экономической деятельности. В этом смысле возможная научная инновация, производимая в рамках корпоративного университета, имеет больше гарантий своего воплощения. Однако не всегда корпоративный университет может оказаться производителем инноваций, поскольку свобода его деятельности ограничена интересами заказчика. О проблемах функционирования корпоративных университетов в России и за рубежом, а также о типах корпоративных университетов см., например: Кларк Б. Р. Создание предпринимательских университетов. М.: Изд. дом гос. ун-та ВШЭ, 2011. 240 с.; Дьяконов С., Тузиков А., Зинурова Р. и др. Корпоративный университет на основе проектно-деятельностного образования как инструмент инновационного развития // Высшее образование в России. 2006. № 11. С. 3–15; Скиба Е. Многоликость корпоративного университета [Электронный ресурс]. URL: http://www.trainings.ru/library/ articles/?id=10253 (дата обращения: 10.12.2016); Социальные проблемы российских корпоративных университетов // Современное российское образование. Проблемы и перспективы развития. Коллективная монография / под ред. В. В. Фурсовой, О. В. Горбачевой. М., 2014. С. 170–256.

Следует отметить, что университет, ориентированный на пользу, и имеющий в своем основании принципы утилитаризма, так же, как и исследовательский, имеет своих исторических предшественников. Так, А. Ю. Андреев, описывая просветительские реформы в сфере образования в различных немецких государствах, указывает на общность их целей: «во-первых, уменьшить число студентов, соразмерив его с потребностями государства и общества в квалифицированных выпускниках, <…> во- вторых, повысить “усердие профессоров”, т. е. эффективность преподавания, изменив его план в пользу дисциплин, имеющих более практический характер. Тем самым, углубляя профессионализацию университетского образования, реформаторы высшей школы приходили к представлениям утилитаризма, столь характерного для просветительской мысли XVIII в.» (Андреев А. Ю. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. С. 94.) Требование практического характера научных исследований также было значимым аргументом при создании Петербургской Академии наук, оно присутствовало и в основаниях реформирования университетов Австрийской монархии в конце XVIII в. Параллельно актуализации принципа утилитаризма усиливалось присутствие государства в качестве управляющего, контролирующего и регламентирующего университетские практики субъекта. Следует подчеркнуть, что этот принцип в эпоху Просвещения следует истолковывать как направленный против организации средневековых университетов, общественная значимость которых часто была достаточно проблематичной.

Можно не заострять противопоставление моделей исследовательского (классического) и корпоративного (предпринимательского) университетов через противопоставление автономии и гетерономии, а вспомнить о том, что мы рассматриваем такую образовательную институцию как университет в качестве посредника, объединяющего интересы различных общественных субъектов. В этом контексте следует подчеркнуть, что корпоративный университет оказывается успешным в синтезе академического, государственного и экономических интересов, определяющих различные субъекты общественного разделения труда, и порой более эффективным, чем исследовательский университет, в объединении элементов образовательной, научно-исследовательской и инновационной деятельности (см. об этом: Социальные проблемы российских корпоративных университетов // Современное российское образование. Проблемы и перспективы развития. С. 172). Одним из примеров такого рода конструктивного объединения, где университет остается центром производства научных инновационных идей, и эти идеи находят свое непосредственное воплощение в работе бизнес-корпораций, является Стенфордский университет – научный и образовательный центр Силиконовой долины (Там же. С. 182).

Мишед Л. Идея университета // Alma Mater. 1991. № 9. С. 85–90.

Wolff R. P. The Ideal of the University. Boston: Beacon Press, 1977. 161 p.

Эту современную модель университета можно соотнести с созданным в 1808 году единым французским университетом, задача которого состояла в подготовке конкретных профессионалов. В этом смысле симптоматична четкость дисциплинарных различий, являющаяся организационным принципом этого университета. В этом смысле не случайно исследователи называют французскую модель университета «государственной корпорацией», а огосударствление университетов основным итогом эпохи Просвещения. (см.: Козлова О. Н. Метаморфозы мира университета (от Просвещения до «конца истории») // Социально-гуманитарное знание. 2005. № 5. С. 197–215).

Kerr С. The Uses of the University. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2001. 288 p.

Так происходит, если ученые, ответственные за экспертизу, изменяют философской, критической составляющей своей науки. В этом контексте уместно вспомнить кантовскую идею организации университета, в основном воплощенную в Берлинском классическом университете. Идея состоит в том, что философскому факультету, который должен был объединять все существующие направления научных исследований, кроме теологии, медицины и права, должно быть дано право критического обсуждения всех постановлений правительства и научных суждений, которые могут быть положены в основания практических действий. «Философский факультет, поскольку он обязан ручаться за истинность учений, которые он принимает или хотя бы допускает, должно мыслить как свободный, подчиненный только законодательству разума, а не законодательству правительства <…> Философский факультет может, следовательно, претендовать на право проверять истинность всех учений. Правительство не может наложить запрет на философский факультет, не действуя вразрез со своими истинными, существенными целями» (Кант И. Спор факультетов. Калининград: Изд-во Калининград. ун-та, 2002. С. 68–72).

Ортега-и-Гассет Х. Миссия университета. Минск: БГУ, 2005.

Хайдеггер М. Наука и осмысление // Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993. С. 252.

Лиотар отмечает, что граждане, получившие образование в таком университете, несмотря на то что число их «избыточно по отношению к возможностям занятости по получаемой специальности», составляют новую необходимую общественную категорию – «получателей передаваемого знания». Их функция медиальности скрепляет сообщество и уже тем самым служит не экономическим интересам эффективности его функционирования (предоставление занятости всем членам), а национальным интересам единства общества (Лиотар Ж. Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. С. 120–122).

Корпоративный или предпринимательский университет, ориентированный на заказ извне, предполагает необходимость выраженной в точных показателях отчетности перед заказчиком. В этом случае оправдано соотнесение затрат на исследование и полученный в результате их применения доход. Необходимости такого соотнесения отвечает язык цифр. Он же оказывается понятным и всем членам общества (так называемым аутсайдерам), не имеющим специальной научной подготовки, для того чтобы оценить качество, содержание научных исследований, но относящимся к университету, как к одному из социальных субъектов, включенных в ситуацию обмена благами. О проблемах объективности научной экспертизы, связанной в том числе с апелляцией к экономической эффективности, см.: Шиповалова Л. В. Индекс цитирования и объективность научной экспертизы. О том, что объективность экспертизы с определенного исторического периода соотносится с языком цифр, а также с тем, что апелляция к цифрам отражает в том числе и демократические общественные тенденции, см.: Porter T. M. Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Public Life. Princeton: Princeton University Press, 1995. 325 p.

О неслучайных сложностях, связанных с публикациями результатов социальных исследований на английском (как иностранном) языке, см. социологическое исследование: Соколов М. Восточноевропейские социальные науки на интернациональных рынках идей. [Электронный ресурс]. URL: http://polit.ru/article/2009/05/21/ideas/ (дата обращения: 15.10.2016).

О возможности соотнесения с локальным культурным контекстом современных научных исследований в Скандинавии, о национальном характере сетей «наука – государство» и «наука – промышленность» и о научных практиках, подтверждающих существующий локальный культурный характер, см. введение в тематический номер по данной теме: Asdal K., Gradmann Ch. Introduction: Science, Technology, Medicine – and the State: The Science-State Nexus in Scandinavia, 1850–1980 // Science in Context. 2014. № 27 (2). P. 177–186. О роли науки в формировании национальной идентичности см.: National Identity: The Role of Science and Technology // Carol H. E. & Johnson A., (eds.) Osiris. New series. Vol. 24. Chicago: Chicago University Press, 2009. О значении популяризации науки в процессах складывания и поддержания культурного национального сообщества см. введение в тематический номер по данной теме: Schirrmacher A. Introduction. Communicating Science: National Approaches in Twentieth-Century Europe // Science in Context. Vol. 26. Iss. 3. 2013. Р. 393–404. Следует подчеркнуть также, что функционирование предпринимательского или корпоративного университета часто имеет своей целью и очевидным результатом именно развитие конкретного региона, хотя понятно, что эти результаты могут быть использованы и в более широком контексте (об этом см.: Социальные проблемы российских корпоративных университетов // Современное российское образование. Проблемы и перспективы развития.)

Следует отметить, что порой использование только количественной оценки может свидетельствовать о невозможности или нежелании задействовать иного рода оценочные процедуры. Так, невозможность экспертной качественной оценки может быть связана с тем, что у научного сообщества отсутствует достаточное финансирование, позволяющее подтвердить сделанные выводы. Тогда обещание скорой прибыли компенсирует отсутствие достаточной содержательной достоверности. Количественная оценка возможной эффективности подменяет отсутствие экспертного свидетельства. Понятно, что такое положение дел не может быть оценено ни как практически допустимое, ни как морально оправданное.

Это конечно не означает, что понятие инновационной деятельности, как определяющее дух европейской культуры, в настоящее время не может быть поставлено под вопрос и подвергнуто сомнению в качестве движущей силы. Однако следует всерьез задуматься о том, что следует из альтернативной ориентации «на конечное», и готовы ли мы принять ответственность за смену этой ориентации.

Здесь в первую очередь мы имеем в виду методологические работы Б. Латура и Дж. Ло: Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. М.: Изд. дом Высшая школа экономики, 2014. 374 с.; Ло Дж. После метода. М.: Изд-во Института Гайдара, 2015. 352 с.

См. об этом, например: Шиповалова Л. В. Современная идея университета и возможная легитимация философии // Философия и культура. 2015. № 11. С. 1734–1741.

Еще один симптом смешения целевых ориентаций обнаруживается в том, что порой то, что де юре следует называть исследовательским университетом, примеряет на себя фактически роль университета предпринимательского. Речь идет о позиционировании структур высшего образования как торгующих соответствующими услугами и включающими в оценки собственной эффективности объемы привлечения внешнего финансирования.

Осипова Н. В. Корпоративная модель университета как социальная новация // Современное образование. 2015. № 2. С. 1–19. [Электронный ресурс]. URL: http://e-notabene.ru/pp/article_14388.html (дата обращения: 10.12.2016).

Текст подготовлен в рамках реализации проекта, поддержанного РГНФ, «Проблема эффективности научных исследований: философский и исторический контексты», Проект № 15-03-00572.

Ридингс Б. Университет в руинах. М.: Изд. дом ГУ Высшая школа экономики, 2010. С. 12.

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. С. 18.

Например, в таких крупнейших российских вузах как СПбГУ и МГУ.

В качестве примера того, как осуществляется процесс оценивания эффективности, см. комплекс отчетности об эффективности вузов РФ на портале Информационно-вычислительного центра Минобрнауки РФ (http:// indicators.miccedu.ru/monitoring/). Данные достаточно хорошо известны российской публике по мониторингу эффективности вузов, проводимому в 2013 и 2014 годах. Среди рейтингов вузов мира можно отметить широко известные системы Times Higher Education и Quacquarelli Symonds. Эти два наиболее авторитетных рейтинга ориентированы скорее на потенциального студента, и составляются частными компаниями. Однако не только в России, но и в других странах, государства все чаще прибегают к специальным процедурам оценки эффективности науки и университетов (чаще всего в целях распределения финансирования). Так, широко известна британская система Research Excellence Framework (см. сайт: http://www. ref.ac.uk/), в соответствии с которой университеты Великобритании оценивались в 2014 году. Так или иначе, но почти все страны Запада сегодня применяют аналогичные методики оценки эффективности. Обзор см.: Geuna A., Martin Ben R. University Research Evaluation and Funding: an International Comparison // Electronic Working Paper Series. Paper № 71. (Эта же статья сокращенно: Minerva. 2003. № 41. Р. 277–304.)

См.: Hyde J.K. Universities and Cities in Medieval Italy // The University and the City. From Medie-val Origins to the Present / еd. by Th. Beuder. New York; Oxford: Oxford University Press, 1988. P. 13–21.

Общий очерк истории средневекового университета см. в классическом труде: Rashdall H. The Universities of Europe in the Middle Ages. Vol. I–II. Oxford: Oxford University Press, 1936. Также по истории университетского образования в центральной и восточной Европе см.: Андреев А. Возникновение университетов в Центральной и Восточной Европе // Андреев А. Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. М.: Знак, 2009. С. 52–172. Эта же монография содержит и подробную историю университетов в Российской империи.