– Ладно, поговорите с Петром Сидоровичем, а потом к нам на весь вечер, а то, может, у нас и переночуете… И Измайлович с собой тащите. Знаю я вас, стесняющихся девиц: вдвоем-то вам будет удобнее.

И ушел, не дослушав нашей благодарности.

– Какой он! – удивленно глядя на меня, шепнула Соня. – Вот не думала-то! Ведь в классе-то он аспид аспидом[11], гроза грозой. Пойду непременно вместе с тобой, Наташенька. Теперь я от тебя ни на шаг. Жаль мне тебя, Наташа, ох как жаль! И наши все ужасно тебя жалеют, весь класс. Даже Маня Хлопцова. А ты ведь знаешь Маню – гордячка, слова сочувствия от нее не дождешься. Вчера подошла ко мне в перемену между географией и русским и говорит: «Передай Иволгиной, Измайлович, ты ее раньше меня увидишь, что я ей всей душой сочувствую». А Зариницкая и Кукшина Лида, как венок на крест вешали, обе плакали.

– Какой венок? – удивилась я.

– А из настурций и астр, от нашего класса твоему дедушке. Не видела? Мы его в складчину заказывали.

– Ничего не видела. Добрые какие. Поцелуй их за меня, Сонюшка…

– Непременно, Наташенька.

И заплакала моя добрая Соня.

Первую запись я сделала, как вернулась от Кулькиных в опустевшую нашу комнатку; вторую – что сейчас пишу – получасом позднее. Не могла писать без перерыва: потянуло к пустой дедушкиной постели, на которой он спал за пологом… Бросилась лицом в подушку и старалась представить себе дедушку, не безмолвного, холодного, мертвого, а живого, веселого, бодрого. Ничего не вышло. А тяжесть все так же давит сердце. Темно, как темно от горя у меня на душе!

Теперь снова взялась за перо. Как разошлись поминавшие дедушку его приятели, Петр Сидорович отозвал меня от Сони и говорит:

– Вот что, Наташенька, должен я с вами переговорить по дедушкиному поручению. У меня есть письмо с его посмертной волей. Года два тому назад он мне передал его на всякий случай, велел вам отдать после его смерти. Держите его, Наташенька, – прочтите и, если что от меня понадобится, зовите без стеснения. Мы с дедушкой вашим всегда приятелями большими были, так кому же, как не мне, о внучке его, сироте, и позаботиться. А я пока что попросил Домну Степановну у вас ночевать. Ну, до свидания, Наташенька. Завтра после службы наведаюсь. А пока вот вам деньги, остаток от дедушкиных похорон. Месяца на два вам хватит прожить безбедно, как жили при дедушке. Домна Степановна будет о вас заботиться, с ней уже все переговорено. А там мы с товарищами придумаем, как вам дальше быть, что предпринять, куда вас пристроить на житье-бытье. Хлопотать надо будет, Наташенька. Дедушка-то, может, что и написал об этом в своем письме, завтра все расскажете, вместе все обдумаем и решим.

Сказал, сильно пожал мою руку и ушел, сунув мне какой-то серый конверт. Сейчас этот конверт лежит распечатанный передо мной, а само письмо дедушки я вшила в страницы своего дневника, потому что оно является для меня незаменимым сокровищем и последней волей дорогого моего старичка…

Сейчас ночь. Темно за окнами. За беспросветной мглой кроется Волга. Ни луны, ни звездочек не видно нынче в задернутом темными тучами небе. Гремит трещотка ночного сторожа, и слышатся время от времени его тяжелые шаги по деревянным мосткам вдоль нашей улицы.

Теперь я все знаю. Знаю последнюю волю дедушки. Вот оно, его бесценное письмо, передо мной. Я сохраню его, как и этот дневник, до седых волос, до самой своей смерти.