«Девчонки!» – пренебрежительно подумал Мишка. Он смотрел, как их головы поплавками мелькали в бликующей

на солнце воде, как парни, отмахнувшись от них, как коровы

отмахиваются от паутов и надоедливых мух, уже вовсю натягивали брезент, вбивали колышки, разводили костёр. Он попытался сосчитать, сколько человек в группе, но не мог сосредоточиться. То ли блики мешали, то ли хаос, царивший в разворачивающемся палаточном городке. Зато каждую голову в стаде, которое гнал домой, определял моментально и точно знал, что все коровы на месте и идут, смачно чавкая копытами, через реку к своим хозяйкам.

Выйдя на берег, стадо разделилось на два потока: один повернул вправо, в сторону домов, широкой улицей тянущихся к камню Печка, другой влево, туда, где деревня острым концом своим упиралась в таёжные складки древнего лесного массива, – и коровы по единственной деревенской улице, растянувшейся вдоль Чусовой, важно раскачивая боками, несли себя по домам; стадо потихоньку таяло. Мишка следом за бурёнками повернул налево.

К концу улицы, где чуть на отшибе стоял Мишкин дом, осталась только их вечно пытающаяся куда-нибудь да удрать Глашка. Странно, но в тот вечер она вела себя настолько благопристойно, что удивился даже не умевший удивляться Мишкин отец. За ужином мать потрепала сына по золотоволосой голове, старшая сестра Дарьяша, год от года медленно теряющая подвижность из-за какой-то неопределяемой болезни, уловив безупречно-синий взгляд брата, улыбнулась, а отец, выходя из-за стола, хлопнул его дважды по мощной спине. Это был знак одобрения и довольства сыном, который нужно было заслужить и который придавал неоперившемуся ещё Мишке сил и бодрости.

В их семье чурались излишка слов и своё, даже самое тёплое, отношение к друг другу выражали чаще всего жестами. Самым тяжёлым было, когда отец и мать, как по сговору, не смотрели на сына, не перебрасывались словами о хозяйстве да о батиных делах в промартели, или не произ-

носили скупого «на-ка вот», или «завтре будет вёдро». Но самое главное – в такие пасмурные для Мишки вечера не было ни материнских прикосновений к его буйным кудреватым волосам, ни отцовского похлопывания по спине. Сызмальства он без слов понимал, что сделал не так, что надо исправить. И исправлял, чем заслуживал скупой кивок отца, хмурившего при этом брови и щурившего глаза. Единственной в доме, кому было всё равно, набедокурничал ли Мишка, сделал ли что-то не так по хозяйству или без спроса ушёл бродить по лесу, была обожавшая младшего братишку Дарьяша. Её грустные глаза всегда светились пониманием, в её словах всегда жило добро. Дарьяшина любовь давно вышла за рамки сестринской и несла в себе то высокое и безмерное, на которое способна лишь мать, не торгующая чувствами, но всем сердцем своим отдающая свет и тепло. Дарьяша оказалась способной на такую любовь не из-за приковывающей к дому болезни, не из-за того, что некуда себя деть, а из силы своего чуткого, воспринимающего всё остро и глубинно, сердца. Если Дарьяша за что-то бралась, то делала это настолько хорошо, насколько позволяли силы и здоровье. Когда-то она с отличием окончила школу, но мечта о дальнейшей учёбе так и осталась мечтой, залитой слезами и безутешными вздохами. Тягу к знаниям Дарьяша компенсировала книгами. Отец, уезжая за продуктами в Кын или Чусовой, при каждой возможности покупал ей книги, и она глотала их с жадностью, а потом перед сном пересказывала разные истории, почерпнутые на зачитанных, замусоленных страницах.

Мишка не запоминал авторов, но сюжеты впитывал с любопытством и вниманием. К шестнадцати годам в его голове бушевали невиданные океаны, расстилались обширные степи, разверзались земные недра, расступались звёзды, совершались геройские поступки и крутились фантастические идеи. А ещё Дарьяша своим густым тягучим голосом чудесно читала стихи. Особенно ему нравилось есенинское про Шаганэ, слова «потому что я с севера что ли, я готов рассказать тебе поле» он примерял на себя, чувствуя, что он и есть тот самый русский парень, повстречавший жившую неведомо где девушку с чудным именем. Единственной книгой, прочитанной Мишкой самостоятельно от корки до корки, был только букварь, но про парня из далёкой таёжной деревни Чизма с полной уверенностью можно сказать – начитанный, вернее – наслушанный, как шутила Дарьяша. Это уже потом, много позже, в самой зрелой зрелости, окружит он себя книгами, как самыми верными друзьями, и не станет упускать ни единой возможности, чтобы внять слову печатному.