***

– Ненавижу! Ненавижу вас всех! – потрясая слабо сжатыми кулачками, обтянутыми белой просвечивающей кожей с тонкими яркими жилками, вскрикнула растрёпанная старуха. Она приподняла голову, в изнеможении замолкла, закрыла лицо дрожащими пальчиками и зло зашептала: – Почему я? Почему? Я жить хочу! Жиииить, чёрт бы вас всех побрал! Жить… Просто жить… Как же больно-то… Господи, если бы ты был, ты не позволял бы мне так мучиться… Не позволял бы мне умирать… Не позволял бы, господи… Дайте что-нибудь! Как же больно-то, как мне больно! Наська!

Старуха выгнулась, смяла одеяло, распластала руки в стороны и отчаянно закрутила головой. Взгляд её стал таким диким, что все отвели глаза. Дочь, понимая бесполезность своих действий, в спешке поднесла матери болеутоляющее, но та оттолкнула лекарство и вцепилась ей в руку, оставляя на нежной коже синяки. Дочь не знала, что говорить, как успокоить, и только слушала, как больная, безумно глядя ей в глаза, изрыгала проклятия:

– Это ты! Ты должна была сдохнуть, ты и твой приплод! Я ради вас от любви отказалась, всю жизнь с этим (она презрительно ткнула пальцем в понуро сидящего возле кровати мужа) прожила. Я, вместо того чтобы каждый день подниматься на театральные подмостки, шла на завод! Изо дня в день – на осточертевший завод, а могла бы сделать карьеру актрисы, у меня всё, слышите – всё! – для этого было! А теперь неугодна стала, муки смертные терплю. За что-о-о?

В комнату вбежала полненькая девчушка – тот самый приплод пяти лет от роду по имени Наташка. Старуха мыргнула на неё страшными глазами, открыла рот, но не смогла произнести ни слова и отвернулась к стене. Наташа боялась эту взлохмаченную больную старуху, но любопытство было сильнее, да и она привыкла её бояться, ведь Люция Эдуардовна не отличалась добрым нравом и покладистым характером даже тогда, когда была вполне здоровой. Всю сознательную жизнь она разыгрывала из себя жертву, вращая мир вокруг себя, то властвуя, то капризничая, то жалуясь на несуществующие боли в сердце, в желудке, в горле. Выйдя однажды замуж за парня из далёкой таёжной деревни, она не обрела с ним счастья, несмотря на его работоспособность, дружелюбие и неимоверную заботу. Она часто злилась на мужа из-за его «великой неотёсанной благодати» и проклинала своё замужество. На каждом углу она кричала о том, что он страшный человек, потому что его главная черта – это исполнительство и угодничество. Она уже давно забыла о том, как когда-то хвастала перед подругами, мол, вот какого медведя себе подстрелила в лесах уральских у самого подножия гор, как гордо демонстрировала его в своих кругах, претендующих на светскость, как похохатывала над его самым что ни на есть медвежьим именем – Михаил Иванович Потапов. А неотёсанный житель лесов, на тот момент подросток чуть более шестнадцати, взирал с удивлением и восторгом на городскую жизнь и на подруг головокружительной двадцатидвухлетней бестии Люции. Он и сам толком не мог объяснить, как так случилось, что он оказался в её объятьях… а потом вместе с ней в этой квартире…

Перегоняя коров по мелкобродью, Мишка заприметил оживление чуть ниже по течению Чусовой, там, где река совершает поворот почти на девяносто градусов. На другом берегу, напротив камня Веера, одного из множества камней, тянущихся по берегам уральских рек, и уткнувшихся в него трёх добротных дворов, прозванных за отдалённость от деревни Москвой, туда-сюда сновал народ. Парни подтягивали к берегу байдарки, с шуточками да прибауточками вытаскивали из них вещи. Девчонки влезли в воду, визжа от восторга и что-то выкрикивая парням. До Мишки доносились лишь обрывки слов – день был ветреный: резко набегающие потоки воздуха разрывали звуки на кусочки, река гулко разносила голоса и сливала их в единое целое, вписывая в общее таёжное полотно.