– Герцог уехал с отрядом стражи, а до этого выступил перед магистратом и…

– Ложь! Ложь, чары и прелесть! Известно, что создания Леса способны вызывать у людей видения и внушать то, чего не было…

Гроссмейстер вздохнул. Нет, никто не тянул его за язык. Ему бы следовало промолчать. Беда в том, что молчать он не мог. Отпихнув дюжих парней, стоявших впереди (судя по запаху, кожемяк), полицейский протолкался к лестнице, и лишь здесь его задержали цензоры. Отбросив руку в прорезиненной перчатке, преградившую ему путь, Гроссмейстер громко заявил:

– Я утверждаю, что проведенное полицией расследование противоречит тем выводам, что высказал нам почтенный оберегатель.

По чести, сыскарь готов был вырвать собственный язык и скормить его крис-козам. Мало того, что сейчас он нарушал второй свой принцип, так еще делал это ради мерзкой лозницы, чужой лесной девки, которая уж точно никогда не отблагодарит его за добро.

«Нет, – подумал Гроссмейстер. – Я делаю это не ради нее. Я делаю это ради закона. Закон следует соблюдать. Все, в том числе и огненосцы, должны подчиняться закону, иначе жизнь утратит строй и смысл и воцарится хаос».

Вслух же он произнес:

– Наш коронер, дипломированный доктор Харп, провел вскрытие и обнаружил, что у жертв поврежден мозг. Как он выяснил в результате исследования, мозг был поражен некой разновидностью гриба, источником которой…

– Источником которой являются еретики, называющие себя монахами святого Сомы!

Голос прогремел под сводом, потревожив сонный покой знамен и обитавших в куполе ратуши воробьев. Гроссмейстер вздрогнул, и он был не единственным. Все взгляды обратились к самому верху лестницы, ведущей к еще одной, служебной двери. Обычно через нее в зал спускались уборщики, стиравшие пыль со скамей, протиравшие оконные стекла и следившие за тем, чтобы моль не побила флаги. Сейчас на ступеньках стоял рослый худой человек в разорванной куртке и вздувшихся на коленях штанах. На щеке его виднелась свежая ссадина, а в воздетой руке он держал некий прямоугольный, обернутый тряпкой предмет.

– Я, младший цензор Вольсингам Фойр, провел тринадцать лет в этом Городе, расследуя преступления нечестивых соматиков по личному поручению верховного наставника семинарии, оберегателя Реймса, и Его Святейшества архипротектора Герца.

Гроссмейстер подавился собственным языком и, согнувшись, отчаянно заперхал. Даже слезы выступили на глазах. Между тем художник Вольсингам спустился по ступеням, беспрепятственно прошел мимо цензоров оцепления, миновал онемевших от изумления членов магистрата и приблизился к оберегателю Смарку. Развернув тряпицу и почтительно склонив голову, он вытащил проклятый Крестос и протянул его огненосцу. Только тут полицейский заметил, что на руках Вольсингама кожаные перчатки. На руках Смарка перчаток не было, но он схватил икону жадно, как ребенок хватает протянутый леденец. Гроссмейстер открыл рот, чтобы выкрикнуть предупреждение… и захлопнул снова. Первый принцип, схлестнувшийся со вторым, породил в итоге третий, новый и очень своевременный: «Когда чего-то не понимаешь – молчи».

Вольсингаму казалось, что он падает с крыши. Однажды он на спор спрыгнул с крыши хозяйственной пристройки, и только в полете заметил валявшиеся внизу грабли. Грабли щерились редкими острыми зубьями, и как-то сразу стало понятно, что именно на эти грабли он и напорется – и тут время замедлилось. Как бы со стороны мальчишка Вольсингам наблюдал за приближением вымощенного плитами двора. В щелях между плитами пробивались тонкие, чахлые стебельки травы – самой обычной, и все же семинаристов заставляли ее безжалостно выпалывать, и он даже успел вспомнить, как ползал по этим плитам на коленях, а солнце пекло затылок… Он видел серые катышки глины на зубьях грабель и широко распахнутые глаза приятелей, их раскрытые в крике рты… только звука не слышал. Звук вернулся, когда он боком, неловко извернувшись в полете, рухнул на камни и покатился. Звук вернулся вместе с треском кости, острой болью и толчком, от которого содрогнулись все внутренности. Звук нахлынул волной: крики друзей, крики наставника, звон далеких колоколов, перепалка торговцев на площади за стеной, рев осла…