С каждым днём Новосильцева засиживалась на солнце всё дольше, ощущая в груди тихую радость выздоровления. Над цветами гудели отряды пчёл – семья держала дюжину ульев, только для себя, белый фабричный сахар считали вредным. В небольшом пруду за двором озабоченно переговаривались гуси. В свинарнике хрюкали шесть свиней; в коровнике на рассвете, уже в четыре утра, требовали внимания три громадные симментальские коровы цвета кофе с молоком. К ним со всех ног мчались Гашка, растрёпанная со сна, и её старшая сестра Мария. Ещё три дочери у Потаповых, но с ними Новосильцева не познакомилась. Те жили у мужей и приходили только раз или два навестить родителей и помочь по хозяйству. В эти дни Соломонида приказывала Новосильцевой на глаза никому не показываться.

Мария и Гашка несли в хлев цинковые вёдра с тёплой водой и чистые полотенца – мыть коровам вымя перед дойкой. Оттуда тащили по ведру желтоватого молока – на кухню, к сепаратору, который вертела Соломонида. Время от времени она зачерпывала сливки деревянной ложкой и придирчиво стряхивала – не слишком ли быстро стекают.

И сливки, и творог, и ряженка шли только на стол. Раньше Потаповы вывозили молочное на рынок, но чехи ограбили – увели четырёх коров и пятерых лошадей и почти всех овец. Из тридцати овец остались пять, к ним три коровы и три лошади – пожилые кобылы Мушка и Красотка и престарелый мерин Хитрец.

Оказывается, кержаки Потаповы до набега чехов держали и небольшую ферму на берегу пруда, разводили диковинных для Сибири крупных водоплавающих выдр – нутрий. Но чехи и нутрий расхватали, правда, несколько грызунов не дались им в руки, убежали.

– Так это я, значит, с вашей зверюгой на реке столкнулась! – догадалась Новосильцева. – Она на меня напала. Значит, от вас сбежала.

– И пусть. Страшные, – призналась Гашка шёпотом. – Зубы у них – жуть. Смотрит на тебя – счас так и кинется в морду нос отгрызти. Тут я на чехов не в обиде. А вот токарню – варнаки! Все станки украли, лестрическую машину даж! Станцию. Лектрическую. Знаш про такую?

– Электростанция? Откуда у вас может быть электростанция? – удивилась Новосильцева.

– Так тятька с Никишкой и поставили. Зятья приходили помогать. Речка-от недалёко. На колесо мельничное динаму наладили, от неё лектричество крутилось. Станки токарные вертело. Тятенька и братья разну посуду точили, а мы, девки, раскрашивали в узоры золотом да лаком. За нашей посудой даже из Самары купцы приезжали. Брали не скупясь. Теперь – всё, кончилось лектричество. А знаш, тятька свет лектрический и в дому-от наладил. Так ноне при свечках да на керосине и сидим.

Целый день до вечера по двору мелькали сарафаны Гашки и семнадцатилетней Марии, которая после исчезновения Варвары панически боялась выходить на улицу, а при появлении человека в любой форменной одежде пряталась в подклети. Свой английский мундир Новосильцева теперь не надевала. Её переодели в гашкин свежий, хоть и полинявший, сарафан и в суровую полотняную сорочку. Отдала ей Гашка и свой белый плат, похожий на монашеский, который постоянно сползал Новосильцевой на затылок.

В один из вечеров Абрам Иосифович неожиданно спросил Новосильцеву:

– Мёрзнешь в бане?

– Нет, не мёрзну… – почему-то испугалась она.

– Мёрзнешь. Холодеет, осень близко. В избу перейдёшь. Оружье в дом не неси – грех.

Пришлось Новосильцевой спрятать пистолет и патроны в бане – Никифор показал свой тайник.

В светёлке ей отвели маленькую комнату с единственным окном на деревенскую дорогу. К общему столу Потаповы её всё-таки не сажали, еду носила Гашка прямо в светёлку, в посуде для чужих.