– Иные на коня, да давай Бог ноги. Кто и так, пеш и бос, как я, удирать.

Урванец будто дитя обиженное, растирал грязные сопли по пегой малорослой щетине, вопрошал:

– За что? Они шептались там по углам. А я – за что?

– Кто шептался?

– А… – Урванец махнул рукою, выкрикнул, – на жизнь царя Иоанна покушались.

– На жизнь государя Иоанна Васильевича?

– А то! Тут разбирать не станут – прав, виноват. На дыбу, да ноздри рвать! Ты-то, ты… Накеля приехал?! Думашь тебя не тронут?! Все знают, что в милостниках у Василия-Гавриила стал.

В стылой, николи не топленной подклети мороз пробирал до костей. Сашка достала откуда-то высокий кувшин перебродившего квасу и протянула мужикам для согрева. Михаил отказался от такой дряни, а Урванец выхлебал все и повалился мертвецким сном на ряднину.

– Замерзнет, – с сомнением сказал Михаил.

– Не. Ему, что псу – мороз нипочем! А ты куда-т?

Михаил и сам не знал. Не сидеть же в самом деле в этой яме. В голове не укладывались слова Урванца – «покушение на жизнь царя». Кто? Зачем?

Его и вправду это все могло касаться менее всего. Он только возвернулся из Новгорода. Но Урванец был прав – тут разбираться не станут… Ежели речь идет о заговоре… Будут пытать всех – и правых и виноватых. Михаила невольно передернуло толи от холода, толи еще от чего… Он не был труслив. Он доказал это на стенах Выборга. Но одно дело – сражение на рати, и другое совсем – палачи-кнутобойцы, ни за что рвущие твое тело.

Сашка, сидевшая до того молча, натянув на колени неказистую шубейку свою, потормошила Воронцова за ногу:

– Хошь, я тебя сведу к дядьке свому Савватею. Он мужик – сувор. Ух! – тетешка смешно сжала кулачок, – но не выдаст, того…

Лицо Михаила залила алая краска стыда и гнева. Ему, сыну боярина, герою Выборга, прятаться у какого-то «дядьки Савватея»! Да чего бояться ему?! «Сижу тут, будто курица в дерьме. Я ни в чем не замешан, ничего не содеял дурного!».

Но липкая мерзота, разлившаяся по всему телу, удерживала на месте, не давала подняться. Представить себе, как вяжут руки, как тащат по склизким ступеням Пытошной башни, было гадко.

Нет, и вправду, отсидеться где дня два, у того же «дядьки Савватея», пусть все уляжется, решится. Господи! Неужели Бельский, Хруль, Севка, Афоня Яропкин могли участвовать в заговоре?! Михаил вспомнил многозначительные слова Яропкина о скорой смерти Державного.

* * *

Когда стемнело, обходной дорогой Сашка повела Воронцова куда-то за Москву-реку, в дальние слободы. Шли долго. Но вот и большой двор в самом конце Замоскворечья, где река делает вертлявый изгиб и потом уже бежит на юг без остановки. Сашка стала стучать колотушкой в ворота. Привратник частил её срамными словами, она не хотела остаться в долгу. Наконец их впустили на широкий, (почти боярский!) двор, посеред которого горела смоляная бочка. Бочка чадила, но не гарью, а какой-то иной вонью был пропитан весь воздух вокруг – Михаил учуял его еще от калитки.

С высокого оперенного крыльца неспешно сошел седой кривоногий мужик. Он был в опрятной холщовой однорядке, перепоясанной простым хомутиком. Синие домотканые порты заправлены в зеленые тимовые сапоги. На плечи накинута нагольная баранья шуба. Сашка потянула Воронцова за рукав, подвизая его поклониться пониже, и сама ткнулась лбом в истоптанный снег.

– Дядюшка Савватей! – заголосила тетешка как на похоронах, – я работничка тебе привела. За-а-дармового!

Старик прожег Михаила взглядом из под седых косматых бровей, зевнул, перекрестил рот, нехотя махнул кому-то:

– Прими. Завтрева поглядим.

* * *

Он уподобился мужу несмыслену, который, как писал Гомер «лишь попав в беду, егда уже не может пособить себе, вспоминает о морали».