«Словам Жреца внемлите с трепетом и выполняйте по мере возможностей ваших», – вспомнив одну из истин Первых Предков, он встал и быстро подошёл к небольшому возвышению, на котором стоял непримечательный, местами осыпавшийся от старости и потрескавшийся каменный стул, неизвестно кем, зачем и когда вытесанный из цельного куска камня. «Кто сидит на нём, тот и Великий Жрец. Жрец Единого и Единый над всеми. Так много власти всего лишь в каком-то старом стуле…», – решившись, Пирос сделал шаг и тут же дикий вопль врезался в тишину ночи.

Боль. Жгучая резкая боль поразила его. Подобно мгновенно растущему сорняку, она вгрызалась в него, ветвясь и разбухая от ноги во всё тело. Каждое движение приносило ещё больше боли, он ничего не видел; тело, не способное выдержать такой шквал, металось, сокращая мышцы в хаотичном порядке и тем самым лишь увеличивая страдания. Пирос метался, словно ошпаренная собака, глаза его закатились, налившись кровью, изо рта пошла пена, челюсти судорожно дёргались. Это продолжалось меньше секунды, Жрец одним шагом оказался возле него и подхватил его голову, бросив над телом изумрудный порошок. Пирос замер, тело его одеревенело, там же, где изумрудные песчинки падали, вспыхивало пламя, переливаясь от смолисто-чёрного к тёмно-фиолетовому. Так продолжалось несколько минут, – когда последний язычок пламени утих, Жрец положил голову бедного Служителя Веры на пол, достал флакон из кармана и, смочив платок, принялся вытирать лицо, шею и руки пострадавшего. И хоть те были чисты, но с каждым касанием платок становился всё более и более грязным. Закончив, Жрец сжёг тряпку в собственных руках.

– В боли отразились все твои грязные мысли и помыслы, все поступки, которые не принесли добра. Ты дотронулся до потока чистой силы, лишь небольшое её присутствие в тебе не убило тебя, – Жрец подошёл к одному из окон и обмыл руки в небольшом серебряном блюде. – Обманув Ранду неотложными вестями, в действительности ты лишь хотел пожаловаться на справедливый и достойный поступок Моргала.

Пирос снова начал ощущать окружающий мир, с голосом Жреца к нему возвращалась жизнь, боль уходила. Он понимал, что тот его глазами видит все события, произошедшие в доме Элеро.

– Только из любви, – продолжил Жрец, возвращаясь к лежавшему на полу телу, – к маленькому любознательному мальчику, которым ты пришёл в это место, я спасаю тебя от смерти и мучения. Ты проведёшь остаток своих дней среди молчальников в Чёрном монастыре, у диких болот. Да хранит тебя Единый, Первые Предки и Древние. Раздай всё накопленное тобой нуждающимся, не оставляй себе ничего и ступай пешком, там тебя будут ждать, – закончив, Жрец вышел вон из зала, оставив Пироса наедине с грядущим и совершенным. Тот лежал на полу ещё какое-то время, боль уже ушла, но он никак не мог остановить слёзы. Никто не имел права ослушаться прямого указания Жреца, никто, тем более – Служители Веры. Но каким жестоким было наказание! Какой горькой становилась его жизнь. «За что?! За что?», – проносилось в голове, но в зале слышны были лишь всхлипывания. Поднявшись, он ощутил необычайную тяжесть в ногах – столь сильную, что смог сдвинуть ноги только с помощью рук, будто те превратились в камень. Доковыляв еле-еле до двери, он вывалился в коридор и снова разрыдался.

Жрец же, покинув залу, не пошёл наверх, к себе в покои, но поднялся в лунный зал. Ночь царила на земле – и её правил следовало слушаться. Войдя сюда, словно в первый раз, он замер от восторга. Сквозь огромный круглый проём чётко был виден набирающий силу месяц. Его свет падал в центр зала сквозь колодец посередине купола, лился через многочисленные круглые окна и окошки вокруг и сочился через тысячи точек, самые маленькие из которых были не больше игольного ушка. Картина отражалась в матово-чёрном полу, иссиня-чёрных стенах и тёмно-зелёных колонках, выполнявших не столько архитектурную, как казалось на первый взгляд, сколько сакральную функцию.