Мона мельком взглянула на себя в зеркало - серая тень с синими подглазинами и лохматыми волосами на миг появилась в заляпанном пальцами стекле и тут же повернулась спиной. Без малейшего интереса и желания привести лицо или волосы в порядок Мона мрачно посмотрела на скопившуюся на столе посуду - чашки с засохшей жижей из-под кофе, тарелки с сухарями вперемежку с яблочными огрызками, и пустую бутылку из-под рома. Последнюю неделю ей хватало и маленького стаканчика, чтобы голова отключалась. Мона засыпала прямо в одежде, кутаясь под утро в толстое одеяло и стараясь унять нервную дрожь, которая начиналась с первыми скупыми лучами зимнего солнца.

Следовало протопить печь и накормить корову. А еще расчистить дорожки к дому и сараю. Привычная физическая работа, с которой раньше она с радостью справлялась еще до обеда, сейчас вызывала отторжение.

Обувшись, Мона застегнула теплую куртку и накинула капюшон. Вышла на улицу и судорожно вдохнула обжигающий морозный воздух. Закрыв глаза, замерла на несколько минут, почувствовав сильное головокружение. В сарае замычала корова. Мона тряхнула головой, будто пытаясь скинуть ватный морок, но состояние тупого сонного безразличия не проходило.

Все когда-нибудь кончается, вяло подумала она. Надо просто подождать…

Как же Мона ненавидела себя в эту минуту!

Она вернулась в дом, взяла лыжи и направилась через огромное снежное поле в ту сторону, где виднелся лес. Через несколько сотен метров ей стало жарко. Шея зачесалась под шерстяным шарфом. Правое колено свело, и Мона, сжав челюсти, перенесла на него вес, чтобы усилить боль. Все же лучше испытывать боль и ненависть, чем обреченность.

И если бы ее ненависть могла говорить, то ее сдавленный хриплый шепот был бы похож на рокот воды под толщей льда, сковавшей озеро под ее ногами. Как бы ей хотелось, чтобы оно разверзлось и поглотило ее! Но озеро лишь пристально наблюдало за тем, как она, сопя и отдуваясь, двигалась вперед, переставляя лыжные палки, навстречу темнеющей полосе лесного горизонта.

Через полчаса Мона остановилась, чтобы перевести дух. Мысли свербели в ее голове и были такими мрачными, что даже красота заснеженного леса не могла разбавить их черноту.

Широкие лыжи мягко заскользили мимо вековых стволов и молодых деревьев, гнущихся под тяжестью снежных шапок.

«Пусть все закончится…» - набатом гудело в голове Моны и тут же всхлипом отдавалось в груди.

Но разве могло все закончиться в одночасье?

«О, Ларс, как же мне одиноко… Если бы у нас были дети, я бы…»

Их брак был обречен с самого начала. Смириться с тем, что у нее не будет детей, у Моны не получалось, а Ларс, как и все мужчины, был занят своими делами и обустройством хутора, куда привез ее глупой девчонкой.

С каждым днем они все больше отдалялись друг от друга. Пустота теперь была не только внутри Моны, но и вокруг нее. Ларс нанялся на рыболовецкий траулер и не появлялся на хуторе месяцами. Она подозревала, что он завел себе другую женщину и ждет момента, когда та забеременеет, чтобы окончательно уйти к ней. Ларс возвращался, привозил продукты и вещи, чинил дом и хозяйственные постройки. Но не замечал ее. Она прекрасно осознавала произошедшие с ней изменения – ее тело стало вялым, раздалось, лицо осунулось, а кожа поблекла. Ей исполнилось сорок пять, но чувствовала она себя на все восемьдесят...

Год назад она выбралась на большую землю, чтобы сходить к врачу. Ларс пропустил мимо ушей, когда она сказала ему о том, что врач отправил ее на обследование. Но она и так знала, что он прав. Ее мать умерла от опухоли, но успела воспроизвести на свет дочь. Кровь Моны с самого рождения была заражена этой дрянью. Получается, она должна была возблагодарить Бога за то, что у нее нет детей и сдохнуть в одиночестве на этом одиноком хуторе. Но ведь Мона хотела жить и любить, а что получила? Теперь, когда жизнь на исходе, зачем вообще было цепляться за нее?