– Спасибо, – облегченно выдыхаю я, вместе со сгустком тревоги в горле. Теперь внутри меня почти абсолютнейшая пустота, и только вина бьется где-то в груди. Ей некуда деться.

Мигрень накатывает и ударяется мне о виски. Жду, когда боль спадет, но из-за громких звуков, складывающихся в песенный мотив, она только усиливается.

Мелодия струится откуда-то неподалеку. Я различаю в ней многоствольную флейту и небольшой барабан. Неровный строй последнего выводит меня из себя, а ведь я никогда не отличалась развитым чувством ритма или музыкальностью. Кроме этого, я различаю, что в дуэте инструментов чего-то не хватает.

– Когда я уходила на тренировку в штаб, ты репетировала в ракушке вместе с Персефоной и Идеей, разве нет?

Ракушкой называется сцена, похожая на перевернутое устье раковины. В ней не звучит дыхание морского бриза, зато отчетливо слышится каждый пролитый артистом вздох. Звуковые волны разбиваются о полукруглую стену в глубине сцены, и разлетаются брызгами музыкальных ноток. Персефона и Идея распространяют свои мелодии на такое расстояние, что мы с Айлой не можем не услышать.

Я смотрю на подругу. У Айлы такое выражение лица, будто бы на нее встряхнули воду с мокрых рук.

– Творческие разногласия, – объясняет она. – Так бывает, когда не утвердился в коллективе, и никто не хочет принимать к сведению твои идеи. Мне это… досаждает, так что я не смогла остаться на сегодняшней репетиции.

Айла присоединилась к несравненному дуэту совсем недавно – когда ее отец нашел лиру, пылящуюся на захламлённом чердаке. Инструмент выглядел очень старым: несколько лопнувших струн, трухлявый деревянный корпус и кривой узор. Такой можно, разве что, выкинуть в мусорную яму. Ну, или продать какому-нибудь слепцу. Впрочем, даже незрячий не заплатил бы больше двадцати ливи́н^>¹. Тем не менее, отцу Айлы повезло обрести несметное богатство: для него бесценно видеть, как любимая дочь забавляется, щекотя струны инструмента.4

Айла не играет музыку – она играет с музыкой, озаряясь радостью сама, делясь ею с отцом, а с недавних пор и со всеми жителями парса. Всякий алисовец, чей слух ласкала Айла, ждет не дождётся ее официального дебюта на приближающемся торжестве в честь принятия новобранцев.

Если бы я не знала о том, что моя подруга обыкновенный человек, то наверняка подумала бы, что она чародейка. Но ее дарование вовсе не магическое. Это нечто иное. Талант. Нельзя сказать, что Персефона и Идея не талантливые музыканты, но ни одна из них не умеет оживлять барабан или флейту так, как это делает Айла с лирой. Девочки этого не признают, очевидно, потому что завидуют своей лиристке.

– Я не ощущаю себя… как бы это… в творческом просторе «непревзойдённого» трио. Чувствую себя так, словно никогда не найду места в тесноте неизменного дуэта. Эта ругань… борьба за первенство, в которой я даже не участвую, и все равно, всегда проигрываю…

Айла выдыхает.

– Персефона и Идея не понимают моей музыки, – она переминает свои волшебные пальцы, – поэтому девочки решили отвергать ее.

– Хуже, чем мириться с навязанной никчёмностью, только спотыкаться об извечное отторжение, – я повторяю те слова, которые произнес Пэйон, когда уговаривал меня стать членом его отряда.

– Я знаю о своих талантах, и никогда не позволю кому-нибудь назвать меня бездарной или никчемной.

Айла никогда не плачет и не позволяет себе быть жалкой. Она обладает уникальной способностью воспринимать происходящее вокруг, – каким бы ужасным оно ни было, – как нечто незначительное и проходящее мимо. Такая способность отводит от Айлы всяческое уныние. Ну, или она умело делает вид, что ее жизнь такая радостная и безмятежная, что ей не о чем плакать.