В какой-то момент ей удалось  запрыгнуть на плоскую крышу  старого сарая, но преследователи не отставали.  Страшная чёрная пасть псины обдавала её смрадом разлагающего трупа. Перекошенная рожа тролля  изрыгала проклятия, а его чудовищно длинная, уродливая, словно корявый сучок рука, больно  схватила её за волосы и тащила обратно.

В холодном поту Танька вскочила с кровати, и её вырвало прямо на  круглый вязаный коврик и тапочки.  Рукавом пижамы она вытерла противно скользкие губы, в глазах, на тёмном фоне плясали  яркие цветные мушки. А потом полились слёзы.

На звуки  примчалась на коляске растрёпанная, заспанная Маша. Её комната находилась напротив. А Танька сидела на кровати и мотала головой.

– Эдмунд! Эдя! Чёрт бы тебя побрал! Иди сюда, ребёнку плохо. – Маша нагнулась и отодвинула от кровати коврик и тапочки-зайки, которым тоже досталось.  Ловко подрулила и, легко опершись о поручни перенесла  своё непослушное тело на кровать племяшки.

К тому моменту, когда  на пороге возник мужик с вытаращенными глазами и  в  семейных трусах,  голова девочки покоилась на груди тётки. По её щекам тоже текли слёзы.

– Так, всё, на фиг вас всех с вашими разводами-разъездами.  Сегодня же везёшь ребёнка в область, в больницу! Слышал? Урод, блин, из-за вас всё!

– Да не надо, Маш, мне уже лучше. Правда, лучше. – Танька попыталась выбраться из тёткиных объятий. Не тут-то было. Как у любого колясочника у Маши были очень сильные руки.

 Она не проводила время зря, не кисла. Постоянно занималась гимнастикой, йогой, ещё чем-то, делала сама  себе массаж, чтобы конечности не атрофировались. И, если бы не кресло, никто не увидел бы в ней инвалида.

– Эдмунд, ты слышал меня? И маме не говори ничего, а я тут сама уберу. Тана, детка, ступай в баньку, приведи себя в порядок. А я перестелю тебе и полежишь ещё полчасика.

– Хорошо. – Пробормотал мужик. – Я понял, я сегодня прописку и полис ей и всем здесь сделаю и завтра поедем. Сегодня никак. А может она чем отравилась просто, Маш?

– Чем?  Яичницей из домашних яиц? Не смеши. Ужинали в семь. Не видишь, желчью одной рвало? У ребёнка, может быть, внутричерепное давление высокое, отсюда и головные боли и рвота. Тань, тебе же легче стало, как вырвало?

– Легче, Маш. – Девочка скрылась за дверцами массивного шкафа, выбирая себе бельё.  Кинула  на  плечи толстый  махровый халат.  Всё, включая сарайки, баньку и даже  курятник и хлев в их доме, по типу карельских построек, находилось под одной крышей. Но коридор отапливался плоховато. Папа с этим  всё ещё разбирался.

Танькина попытка идти утром в школу одной всё же удалась.  Но оглянувшись, она увидела  стоящего на высоком крыльце отца, и тёмные окна Машиной комнаты. Наверняка и тётка наблюдает за ней. Потому и свет выключила.

Дышалось легко,  голова болела не сильно. Давление как всегда нормальное (но Машка говорила, что при внутричерепном это ничего не значит), и она с удовольствием поела молочной пшённой каши, какую  умела варить только баба Ваня.

Хотя в школе неплохо кормили, Маша сунула ей в сумку  два толстых куска чёрного хлеба с сыром и две сосиски.  Таня вспомнила, как они всем новым классом с удовольствием  слопали её запасы там,  в тупичке у запасной лестницы.  Всем досталось по крохотульке, а Танька вообще сжевала лишь подсохшую горьковатую корочку, но это было неважно.

Сегодня её карманы были набиты  мармеладными конфетами, единственными из сладостей, которым позволялось находиться в их доме. Она  шла неторопливо и снова любовалась космосом через призму  морозного предрассветного неба.