Кстати говоря, в инциденте с Родни Кингом для него присутствовал тройной риск подвергнуться нападению: сопротивление при аресте, преследование полицией на большой скорости и еще один дополнительный фактор. Речь идет об эффекте стороннего наблюдателя: чем больше полицейских участвует в задержании (а в действительности и чем больше при этом присутствует прочих всевозможных наблюдателей), тем выше вероятность насилия с их стороны [Worden 1996; Mastrofski, Snipes, Supina 1996]. Размер группы оказывает такой эффект не потому, что в нападении участвует больше людей, поскольку в толпе, как правило, присутствует небольшое количество зачинщиков – та самая «элита насилия», которую формируют относительно немногие активные участники инцидента вне зависимости от общего размера группы (вспомним, что Родни Кинга избивали лишь четверо из 21 присутствующего на месте полицейского)34. Зато действия толпы усиливают эмоции: напряженность становится сильнее, а после того, как оно находит выход, череда действий становится более интенсивной. Этот мультипликативный эффект зафиксирован в ряде исследований насилия на этнической почве и в ходе других массовых политических мероприятий, а также прочих разновидностей действий толпы (обзор и цитирование этих и упоминаемых в дальнейшем исследований см. в: [Horowitz 2001: 116–117]). «Экспериментальные исследования подтверждают, что коллективы проявляют агрессию более жестко, резко и быстро, чем отдельные лица. Многочисленные толпы линчевателей совершали больше зверств, нежели менее крупные группы» [Mullen 1986].

Психологи склонны объяснять эти эффекты при помощи такого понятия, как деиндивидуация – утрата индивидуальной идентичности в большой группе, а вместе с ней и какого бы то ни было ощущения личной ответственности. Такое объяснение является преувеличенным, поскольку отдельные лица обычно включаются в активные сборища через сети знакомств, а большинство индивидов участвуют в них в качестве членов небольших групп внутри толпы, где они сохраняют четкое ощущение собственной идентичности [McPhail 1991]. На мой взгляд, следует сделать больший акцент на эмоциональном процессе, который развивается во времени, на вовлечении одного человеческого тела в эмоциональные ритмы другого, ведь основные привлекательные моменты и удовольствия от социального взаимодействия любого типа происходят благодаря вовлечению в ту или иную чрезвычайно ритмичную телесную/эмоциональную схему. Люди крайне восприимчивы к подобному вовлечению: можно утверждать, что в период нагнетания напряженности разделить ее с кем-то еще – это цена, которую мы платим за ощущение солидарности с группой, даже если процесс встраивания каждого отдельного участника в групповую атмосферу еще больше усиливает напряженность, подобно храповому механизму. А вспышка коллективного насилия – в особенности при наличии ритмично повторяющегося паттерна, благодаря которому и появляются избыточное насилие и зверства, – столь притягательна для ее участников потому, что она создает исключительно высокую степень солидарности.

Это вовлечение в зону интенсивной реальности тем более привлекательно, поскольку насилие порывает с обычной действительностью, предоставляя случай попасть в эту особую нишу опыта. Так происходит в ситуациях, которые, строго говоря, не представляют собой наступательную панику – в них в незначительной степени присутствует предварительное нагнетание напряженности, по меньшей мере той ее разновидности, которая возникает от страха. В подобных ситуациях, как правило, имеются праздничная атмосфера, которую внешние наблюдатели находят несуразной в моральном отношении. Например, в случаях, когда кто-то угрожает покончить с собой, «большая толпа зрителей чаще, нежели малое скопление людей, насмехается над жертвой и призывает ее сделать этот шаг» (см.: [Mann 1981], цит. по: [Horowitz 2001: 117]).