Блондин вытаскивает из кармана пузырек.

– Ах! Страсти какие! – стонет вдова. – Дайте хоть до завтра подумать.

– А в заднем кармане тридцатиствольный пистолет заряжен. Так все тридцать стволов в себя и всажу. Пусть хладный труп мой, поверженный на смерть бездушной интриганкой, клюют дикие враны и пожрут хищные звери! Прикажете пистолет вынуть?

– Ах, оставьте, оставьте! Что вы! Послушайте, мне нужно хоть с родными посоветоваться… что те скажут…

– Прощайте, коли так… – меланхолически произносит блондин.

– Куда же вы? – испуганно спрашивает вдова.

– Я ближусь к гробовой доске… Сниму с пояса у себя ремень и повешусь где-нибудь у вас на задах, в сарае. Придет полиция, найдет у меня в кармане записку: дескать, лишил себя жизни смертоубийством через коварную вдову купца первой гильдии Александру Павлову, коя сама меня совлекла в любовные сети… Будьте счастливы! Роковая минута наступила!

Блондин делает несколько шагов. Вдова ломает руки и плачет:

– Маша, что мне делать? Семен Парфеныч! Господи! Послушайте! Постойте!

– Извольте, я остановлюсь, но для того, чтобы сказать последнее прости. Хорош афронт для вдовы: в ее даче и вдруг безвременно погибший удавленник! А хладный труп мертвеца является ей по ночам в сновидениях в виде летучих мышей и щелкает зубами, как шкилет, и жжет ее пламенным дыханием. Довольно! Прощайте навсегда!

Блондин бежит и на ходу снимает с себя ремень.

– Согласитесь, сударыня! Ей-ей, он удавится! У него и дикость во взоре началась! – шепчет горничная.

– Семен Парфеныч! Воротитесь! Я согласна! – кричит вдова.

Через минуту блондин у ее ног, стоит на коленях и целует ее руку.

– Но я не верю своему счастию! Не верю! – говорит он. – Вдруг я уеду, и завтра отказ! Побожитесь, что вы действительно согласны!

– Ей-ей, согласна!

– Скажите: будь я анафема проклятая, коли передумаю!

– Этого я не могу, Семен Парфеныч.

– Не можете? Прощайте! Где мой ремень? Где кровожадная стрихнина?

– Согласна, согласна! Будь я анафема… – произносит вдова.

Поцелуи, рукопожатия, даже слезы.

Через полчаса лихач, стоявший за углом, мчит блондина по Крестовскому шоссе.

«Поддел королевну, – думает блондин и улыбается. – А ведь чуть было не ускользнула! Вот и знай после этого нашего брата гостинодворского приказчика! Нет, с женской нацией надо всегда на ура действовать! Фу! Смучился даже! Ну, теперь можно и себя потешить!»

– Николай! Сыпь в Новую Деревню на первую линию! Дуй белку в хвост и в гриву! – кричит он лихачу.

В «органной» комнате трактира купца Шубина, что на углу Апраксина переулка и Садовой, сидят два купца. Один седой, одет по-русски, борода не подстрижена, лицо темное, как бы суздальского письма; другой – молодой блондин, с еле пробивающейся бородкой, в пиджаке, лицо полное и румяное, смахивающее на филипповскую сайку. На столе чайный прибор с опрокинутыми кверху дном чашками и недопитый графин водки с рюмками. Старый купец мрачен, хмурится и то и дело утюжит то лицо, то шею красным фуляровым платком. Молодой старается его разговорить.

– Вот этот трактир, дяденька, так сказать, наша чайная антресоль и есть, где мы кишки свои полощем, – рассказывает молодой купец. – Конечно, в обыкновенное время мы на черной половине на пятнадцать копеек двоим пьем, но с хорошим покупателем для близиру и сюда заглядываем. Как вам нравится заведение? Все чисто, прислуживающие в порядке…

– Ничего; только у нас в Москве много лучше, – отвечает старый купец и почему-то глубоко вздыхает.

– Это точно-с, это действительно, но все-таки теперича орган… и даже какие угодно травиаты играет. В органе пальба устроена, как бы пушкам наподобие.