Вообще-то у меня почти со всеми моими бывшими мужьями устанавливаются после развода хорошие отношения. Почему так? Не знаю. Может, потому что я друг лучше, чем жена? Хотя нет, всех своих мужчин я искренне любила и всегда выходила за них замуж, как и Элизабет Тейлор.

Так вот, когда я была маленькая, мы жили в огромной квартире в центре Харькова. Мы – это мама, папа, я, мой старший брат и бабушка. Папа у меня был директором Харьковского областного театра, а мама – «народной артисткой» – это ее папа так назвал. Он из-за своей «народной артистки» бросил карьеру певца, ведь певец – это беспрерывные гастроли, а он не хотел с мамой расставаться ни на день. Папа, когда вернулся с фронта, стал петь в опере и вскоре встретил маму, она тогда была замужем за генералом. Но папа сумел ее отбить. Я, когда смотрю на их свадебные фотографии, всегда думаю: ну в кого я уродилась такая неправильная, такая неудачливая?

Жизнь у моего папы всегда была очень нелегкая, потому что все артисты – страшно капризный и завистливый народ. Папе приходилось не только организовывать гастроли и вести все административные дела театра, но еще и тушить конфликты, разбираться в дрязгах артистов. На нас с братом у него почти не оставалось времени, поэтому, когда он все же находил для меня час-другой, я была ужасно счастлива. Так счастлива я была только со своим вторым мужем, он был солистом балета и страшно мне изменял. Когда я обижалась, он мне говорил: «Ну что ты, дорогая, я провожу сравнение. Лучше тебя никого нет». Я от этих его слов таяла и всё ему прощала. Вот дура, правда? Этим я вся в папу. Он был человеком очень мягким, никогда не повышал голос, только хмурился, а когда надо было меня или брата наказать, то это он поручал маме.

Когда мне исполнилось 17 лет, я для себя решила, что мой папа – полный идиот: для всех старается, всем помогает, а люди не то что спасибо ему не говорят, они, наоборот, обманывают его, ругают и даже смеются над ним. Сейчас, когда я иду и разговариваю со своим папой, я понимаю, как я была не права, какой он на самом деле был золотой, бриллиантовый. Ведь все мы: и я, и мой брат, и наша «народная артистка» – были под защитой его доброты. В 17 лет все мы максималисты, все мы Павки Корчагины и Александры Морозовы.

Про что ж я хотела рассказать? Ах да! Когда мне было шесть лет, мы с папой два-три раза в неделю по вечерам гуляли. Мы шли в сквер, который быстро переходил в тополиную аллею, она была такая длинная, что мы никогда до ее конца не доходили. До конца нужно было ехать только на троллейбусе остановок десять. Поэтому мы с папой шли пешком, а возвращались обратно на троллейбусе. И вот однажды, помню, идем мы с папой по аллее, я, как всегда, держу его за указательный палец, а палец у него толстый, удобный, и все под ноги себе смотрю, чтобы лужу не пропустить – вступить в нее, а папа где-то высоко-высоко, там, где верхушки деревьев. Идем мы и молчим, и вдруг стала я рассказывать ему, что в доме творится, что мама с бабушкой кричали друг на друга, что брату попало за то, что курил, рассказываю я ему все это, а он молчит, только головой кивает. Я и подумала, что папе интересно знать, что в доме плохого происходит, когда его нет. Это сейчас я понимаю, что он меня тогда не слушал, потому что если бы слушал, то, конечно, остановил. На следующий день папа мне предложил: «Давай сделаем наоборот, проедем сначала на троллейбусе, а потом пойдем пешком». Так мы и сделали, проехали три остановки на троллейбусе и пошли домой по аллее. Пока мы ехали, уже стемнело. Тополя такие огромные, что даже не понимаешь, где они кончаются, а тротуар белый от пуха. Иду держу папу за палец и думаю: «Давай я ему еще что-нибудь расскажу» – и стала рассказывать, и не просто как было, а еще хуже. На маму наговорила, на бабушку, а папа идет и молчит. И тогда я решила: буду за всеми подглядывать и в тетрадку записывать, а потом ее папе покажу. А он за это меня еще больше любить будет. Я в то время только писать научилась.