Центральный орган службы судебных приставов, «Газета германских судебных приставов», тут же задала новый тон: «Социально чувствительный судебный пристав не сможет ввергнуть своих беднейших сограждан в полную нищету, одновременно лишив их вместе с последним имуществом доверия к защищающему их государству и любви к отечеству, в котором они тоже считали себя вправе жить по крайней мере сносно». В «истинно народном государстве» даже у пристава должно было выработаться «по-настоящему социальное чувство», «во что бы то ни стало избегающее жесткости». В нацистский период ему не следовало «страшиться ни усилий, ни личных неудобств для соответствия социальным идеям». Ведь «при тесном переплетении социальной и национальной мысли» он всегда выполняет свой долг перед народом.

В соответствии с этим Гитлер (считавшийся «народным канцлером») первым делом изложил главный руководящий принцип: «Германия станет величайшей державой тогда, когда наибеднейшие ее граждане превратятся в преданнейших»[29]. Геринг вторил ему: «Домовладелец, безжалостно и бесцеремонно лишающий крова бедных сограждан из-за мелочности, своими действиями теряет право на защиту государства». Это применимо и тогда, когда во время его проступка против «основных законов национального единства» на его стороне оказывается «подобие буквы закона»[30]. Разумеется, от судебных приставов по-прежнему требовали «со всей строгостью относиться к злостным должникам»[31], которых иногда также называли «вредителями германского народа».

После начала Второй мировой войны никто больше не имел права арестовывать имущество призывников и их семей: «Все процедуры с целью принудительной продажи предметов недвижимого имущества в соответствии с законом были прекращены или отложены независимо от того, были ли назначены торги до или после вступления в силу положения [от 1 сентября 1939 года]». Нацистское правительство также улучшило защиту прав квартиросъемщиков для призывников. Даже если впоследствии процедура вновь ужесточилась, защита должников оставалась главной задачей каждого отдельно взятого судебного пристава, чтобы таким образом «внести свой важный вклад в победу нашего народа, так упорно борющегося за свое существование»[32].

В этом же ряду находится положение об обращении налога на заработную плату от 30 октября 1940 года, еще больше усилившее защиту немцев от принудительного взыскания. Оно оставляло нетронутой часть заработной платы в виде надбавок за сверхурочную работу, а также отпускные, рождественские премии, детские пособия и пенсии по инвалидности. Положение впервые установило достаточные, не подлежащие налогообложению минимальные суммы в пересчете на человека и члена семьи, основывавшиеся на заработной плате после всех вычетов, а не до них. Для достижения большего равноправия между немцами закон аннулировал унаследованную из раннебуржуазных времен привилегию, которая особым образом ограждала чиновников и священнослужителей от ареста имущества[33]. Именно такие законы сделали национал-социализм популярным в народе, и уже тогда в них проступали контуры возникшей впоследствии Федеративной Республики Германия.

При национал-социализме духовные и даже государственные институты сохраняли значительную степень внутреннего плюрализма мнений. Многим представителям интеллигенции, чиновникам или инженерам казалось, что институциональные самоограничения сломаны и наконец-то приближается час великого рывка – компетентности, не ограниченной ни партиями, ни установками о социальном статусе. В период противоречий между разрывом и преемственностью, профессиональной приверженностью принципам и повсеместным расширением карьерных возможностей специалисты всех областей стали весьма востребованными и по-разному полезными инструментами нацистского режима. И им не нужно было озвучивать свои личные убеждения. В отличие от коммунизма национал-социализм никогда не добивался абсолютной лояльности, но требовал антиэлитарной, часто заманчивой для европейской интеллигенции ХХ века близости к народу.