Народная история психоанализа Флоран Габаррон-Гарсия

Florent Gabarron-Garcia

Histoire populaire de la psychanalyse

La Fabrique Editions, 2021

© La Fabrique Éditions, 2021

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2025

Вот уже несколько десятилетий, как психоанализ стал по большей части глубоко и откровенно реакционным. В последнее время список его охранительных позиций пополняется всё быстрее, взбираясь всё выше по шкале глупости, невежества и самообмана.

Это началось во времена ажиотажа вокруг вопросов безопасности, когда были заклеймены «молодежные банды в униформах», переставшие уважать «знание» и «авторитет»[1]. После легализации договора о совместном проживании и ведении домашнего хозяйства (PACS), а затем гомосексуального брака *, усыновления детей в гомосексуальных парах и вспомогательных репродуктивных технологий широкий медийный резонанс получили и другие тезисы, распространяемые некоторыми психоаналитиками: они утверждали, что подорваны сами основы желания и что это означает приближение антропологической катастрофы. Критика «патроцентристского» общества, признание гомосексуального желания и завоевание новых, сопровождающих эти формы признания прав – всё это, если их послушать, предвещает конец самого «человеческого бытия на Земле»[2]. Защитники этого апокалиптического взгляда нашли ему новое подтверждение в недавних социально-политических событиях, обильно ими прокомментированных. По их словам, движение #Metoo означает то, что «неофеминизм, не понимающий различий», ведет к созданию больного общества безотцовщины и беспредела, в котором воспитание детей будет обречено на неудачу и на безумие, а культура застрянет в тупике. Затем те же комментарии высказывались по поводу протестов желтых жилетов – некоторые анализировали их в категориях «инфантильного нарциссического всемогущества» и «расторможения влечений к смерти». Государство, увязшее во вседозволенности, давно лишилось, по их мнению, мужского авторитета: дети «большой матери» более не понимают ограничений, необходимых для совместной жизни[3]. Наконец, вот и главный перл в этом цветнике, или великом собрании глупостей: после гендерных исследований [4] ответственным за укрепление тоталитарной мысли, угрожающей «Мышлению» и «нашей Культуре», объявляется «интерсекционистский» подход, обосновавшийся в университете. В то время, когда в публичном пространстве продолжает распространяться расизм, причиной зла, подтачивающего наше общество и угрожающего ему внутренним взрывом, объявляются не социальные неравенства, но идеологическая власть интеллектуалов и университетских ученых деколониального и/или постколониального направления, которые якобы склоняют к коммунитаризму и подготавливают тоталитаризм [5].

Все эти позиции, надевающие маску показной смелости и отчаянного «противостояния конформизму» – и подчас преподносящие себя в качестве ни много ни мало критики неолиберализма, – обладают, несмотря на все свои расхождения, одной общей чертой: все они выступают против конкретного политического равенства. В действительности, они – не что иное, как свидетельство поколения, ставшего в своей массе охранительным [6]. Поколение это, враждебное и дотошное, яростно сопротивляющееся утверждению новых прав, в культурном плане пессимистическое, а в антропологическом – упадническое, всеми фибрами души ненавидит политическое равенство, которое, по словам некоторых из его светочей, выражает не что иное, как «пожелание смерти»! [7] В своей горячности оно более не может терпеть критики, разоблачающей угнетение, осуществляемое его же собственным миром [8].

Этот реакционный расцвет, подчас весьма громогласный, не такая уж невидаль. Новым, возможно, является лишь медийный шум и закрепление самой этой реакционности в публичном пространстве. На самом деле, еще в 1980-х годах неоаналитическая догма, ориентирующаяся на модель новых философов, начала производить литературу, пышущую ненавистью к Истории и прогрессу, дав буйную поросль (конечно, в те времена это еще не производило такого шума, как сегодня) внутри психоанализа как дисциплинарного поля. Она-то и подготовила территорию грядущей реакции. История, в особенности всякая прогрессивная и революционная история, должна была подвергнуться систематическому отрицанию. А потому май 1968-го поспешили проанализировать как «анальную регрессию»[9]. Однако, поскольку надо же и о себе подумать, «пролечиться» нужно было и самому полю психоанализа. Любой политизированный психоанализ был поэтому дискредитирован. По мнению запевал этого направления, необходимо было прояснить «опасные политические заскоки» Анти-Эдипа [10] или того же Райха [11]. К тому же для них это были всего лишь «отдельные фигуры», «маргиналы», да и вообще Фрейд бы «и сам удивился»[12] тому, что французское психоаналитическое движение вляпалось в май 1968-го. Так был закрыт «нездоровый период политического активизма» в истории психоанализа [13]. Говоря же в целом, всякий фрейдо-марксистский, или прогрессистский, подход стал подозреваться в наихудшем. Его эгалитаристская направленность была представлена в качестве способа всего лишь «отрицать нехватку», то есть кастрацию. Он вел к опасной концепции, стремящейся к отрицанию агрессивности, конститутивной для сексуального влечения, и страха как следствия вины, присущей психике человека, а потому и образующей не что иное, как основу для тоталитаризма. Поэтому психоанализ следовало «очистить». Выдавая за аксиому метафору «чистого золота психоанализа»[14], студентам, в том числе и мне самому, стали объяснять, что пришло время выбирать: либо «фантазматическая иллюзия политики», либо «этика Субъекта и его истина». Психоанализ, «протрезвевший от идеалов», более не мог быть активистским (да и в прошлом это было для него невозможным), а если и мог, то только в русле защиты самого психоанализа [15].

Психоанализ достиг наконец l’ âge de raison – совершеннолетия, что должно было сказаться на направлении его исследований. Вскоре ненависть к истории и деятелям освобождения, подорвавшимся на Тождественности законов вечного бессознательного, достигла невиданного накала в анализе Французской революции, которую стали систематически связывать с Террором. Этот не слишком удачный подход, сегодня изрядно потрепанный, стал хорошо известен после работ Фюре [16]. Но не столько даже у самого Фюре, сколько в тезисах неоаналитиков следует распознать виртуозное исполнение одного отточенного паралогизма, действующего по безотказному методу: Революция у них становится, по сути, всего лишь эдиповой историей. Вся революционная хронология 1789 года переписывается по лекалу эдиповой хронологии, представляясь в качестве регрессии [17] – в захватывающей инфантилизации Истории, решительно пренебрегающей фактами. Также недавно Французскую революцию связали с «желанием смерти отца»[18]. То же самое уничижение процесса эмансипации и ее героев заметно, конечно, и в анализе современности: в период арабских восстаний некоторые, не колеблясь, охарактеризовали выразившееся в них желание в качестве «желания потребления», индивидуалистического притязания на «право наслаждаться» потреблением «отравленных удовольствий Одного-счетного и Одного-единственного, которыми себя тешит Дядюшка Сэм»[19].

Не будем продлевать этот список печальных примеров. Сегодня приходится признать досадный факт: если новые философы, как и реакционные историки, были раскритикованы и в целом утратили популярность, то психоанализ, похоже, сменил их в роли «нового цепного пса» власти. Конечно, караул по-прежнему несут во имя антропологических аргументов о «структуре психики», которые, считается, значат больше любой социальной реальности. В логике парадокса, свойственного извращению в его психопатологическом смысле, эта догма, которая кормит нас сегодня своими предрассудками о мужчине, женщине и политике, представляя агрессивность в качестве чего-то естественного, в то же время уверяет, что она устремлена вперед, к так называемому политическому нейтралитету, таинственная привилегия которого у нее якобы имеется. Как и всякая другая буржуазная мысль, этот психоанализ считает, что высказывает истину человеческой природы, независимо от культурных и исторических различий. Но можно ли его всё еще считать психоанализом? Это большой вопрос. И именно по этой причине мы предлагаем говорить не о психоанализе, а о «психоанализме» (psychanalysme) как дискурсе, причастном господству и фабрикации идеологии как «совокупности идейных продуктов, посредством которых господствующий класс оправдывает свое господство».

В отличие от Робера Кастеля, у которого мы позаимствовали этот термин, послуживший ему названием работы, вышедшей в 1970-е[20], для нас психоанализм не является главным предметом исследования. Возможно, он и правда врожденная болезнь нашей дисциплины: еще в 1920-е годы психоаналитик Аурел Колнаи не боялся трактовать коммунизм – вполне «нейтральным образом» – в качестве «регрессии к матери»[21]. Возвращаясь к самым первым этапам истории психоанализа как дисциплины, неизменно обнаруживаешь, что психоанализм, судя по всему, всегда преследовал поле аналитической теории и практики – то как маловлиятельный пугливый призрак, то как всемогущее чудовище, подминающее ее под себя, всё зависело от социально-исторических условий, более или менее благоприятствующих его развитию. Но если изучить современную аналитическую литературу – например, начиная с 1980-х годов, – можно, если несколько смягчить выражения, ведь я и сам на ней учился, сказать, что психоанализ как дисциплина оставался до самого последнего времени под властью этого настоящего Левиафана психоанализма. И именно его намеревается эта книга разгромить – не исследуя его, однако, в качестве прямого объекта, но предлагая контрмеру. Психоанализм – это, определенно, тенденция, присущая нашей дисциплине, одно из возможных отклонений, которые заводят ее в тупик, где она слепнет. Он предполагает определенное отношение к Истории, которую овеществляет, отношение, из которого мы предлагаем выйти, начав с истории нашей собственной дисциплины.