Это был конец девяностых. Трудные, смутные годы… Если в начале десятилетия люди еще надеялись на то, что все наладится, станет, как было, или даже лучше, то года с девяносто пятого надеяться перестали. Переименованный в акционерное общество совхоз развалился, работы не было, и одни впряглись в свое хозяйство, а другие балансировали на грани нищеты.

Татьяна все так же почти каждый день ездила в город, благо проезд для нее был льготный. Ездила то ли в больницу, то ли пыталась как-то там зацепиться, в городе. Вряд ли найти работу, скорее – мужчину… Дочь Таня заканчивала школу, в свободное время по-прежнему в ярких нарядах сидя на лавочке, а Олежек учебу забросил. Болтался по деревне, все что-то высматривая, к чему-то примериваясь. Иногда на него нападал азарт работать, и он начинал переделывать ограду палисадника, выпрямлять обвисшую калитку, но быстро бросал, и Валентина Семеновна или сама доделывала незаконченное, или звала кого-нибудь из мужиков, обещая бутылку или деньги…

Время от времени Олежек рыбачил.

Зады наших огородов выходили к озерцу, и он устанавливал на берегу удочки, наблюдал за сделанными из гусиных перьев поплавками. Клев был плохой – карасей и окуней почти всех давно переловили сетями, – и Олежек просиживал на берегу по целым дням, чтоб рыбы набралось хоть на уху.

– Валя! – кричал он. – Валя-а!

– Ау, сынок? – слышалось с огорода.

– Принеси воды. У меня тут поклевка…

В другой раз:

– Принеси хлеба!

Валентина Семеновна несла.

Позже, как-то тайком от себя самой, приносила внуку сигареты.

Лет в пятнадцать Олежек стал воровать. В деревне, особенно в девяносто четвертом – девяносто седьмом, воровали многие, но Олежек тащил все подряд, и тупо, открыто. Его ловили. Случалось, просто били, а чаще вызывали милицию. Дела до поры до времени не заводили. То маленький еще, то мелочь стянул… А Олежек подрастал, стервенел от нищеты и собственной беспомощности. Стал ходить с тесаком и не то смастеренным, не то купленным самострелом, стреляющим тозовочными патронами.

За угрозу оружием ему и дали первый срок.

Приезжала группа, сделали обыск. Обшарили и избу, и стайки, баню. Валентина Семеновна плакала, стонала:

– Позор какой, позо-ор… Олежек не мог… Он ведь ребенок совсем…

Внука увезли, быстро судили и дали условно года два. Никакой возможности исправиться ему не предоставили, отправили обратно в деревню, где нечего было делать.

Некоторое время он не высовывался за ворота, жил, видимо, на пенсию бабушки. Мать Татьяна почти не появлялась дома, сестра тоже исчезла – после окончания школы уехала. Вроде бы куда-то поступила.

Олежек вскоре не выдержал – снова стал воровать, но в основном не в родной деревне, а в других. Опять его ловили, арестовывали, держали по месяцу-два за решеткой и отпускали. Люди удивлялись:

– Кого-то за куль комбикорма на три года садят, а этому как с гуся вода.

Может, этим быстрым освобождениям Олежека способствовала его внешность – он в двадцать с лишним выглядел подросточком: низенький, сухонький, сопливый, с детским голосом. На первый взгляд безобидный, тщедушный. Наверное, на это поддавались судьи, отказывавшие в возбуждении уголовных дел…

Года четыре назад Олежек устроился на завод в городе Черногорске, приезжал в отпуск с невестой. Поговорил с моим отцом, которому доставил в свое время немало неприятностей, попросил прощения. Но месяца через два вернулся в деревню – с завода выгнали, девушка бросила… Валентина Семеновна была даже рада – внучок опять рядом.

Вернулась и Таня. Оказывается, училась в Красноярске в вузе, но то ли сама бросила, то ли выгнали. Татьяна тоже чаще стала появляться дома.