Официант принес счет. Илья раскрыл узкую кожаную папочку, пошевелил губами, вложил в нее сколько-то денег и протянул папочку Анне.
Она не поняла:
– Что?
– За вино и свою часть я оплатил.
– Да. И что?
Илья догадался, что что-то не так. Растерялся. Все еще держа над столом развернутую папочку с высовывающимися из кармашка уголками купюр, он произнес:
– Я считал, у нас гоу датч…
«Датч» сказал с американским акцентом, резким, бьющим «ч». На мгновение, когда произносил это «гоу датч», выражение лица стало высокомерным, нижняя челюсть выпятилась. А затем – снова растерянность.
– Х-ха! – выдохнула Анна, рывком достала кошелек, выхватила оранжевую бумажку и бросила на папочку. – Каждый платит за себя – прекрасно! Хорош рыцарь!..
Она вскочила.
– Анна, но я считал, это тебя унизит, если я… Первая встреча…
– Ничего, все в порядке. Пять тысяч хватит? – Она пошла к гардеробу. – Или добавить?
– Анна, извини, – Илья, она чувствовала, пристыженно посеменил за ней, – я не думал… Там так принято…
– Я говорю – все в порядке. Не беспокойся… Молодой человек, – обратилась то ли к охраннику, то ли еще к кому в темном костюме, – вызовите, пожалуйста, такси.
– Такси дежурит у входа, – доложил тот.
Гардеробщик надел на Анну дубленку, Илья рядом неловко, трясущимися руками натягивал на себя пиджак.
– Я считал, мы вместе…
– Нет-нет, дорогой, у нас гоу датч… Хорошо провести ноч-чь!
Она ждала, что он схватит ее за руку, остановит, прикажет твердым спокойным голосом: «Всё, проехали это недоразумение! Успокойся, и – ко мне. Я тебя не отпущу». И тогда бы она наверняка сдалась. Но Илья был перепуган, унижен, раздавлен. Он всячески показывал, что виноват. И наверняка при следующем недоразумении или размолвке так же будет себя вести… И зачем он ей такой?
Она села в теплый душистый салон такси, назвала водителю адрес… Илья мялся в пиджачке на крыльце ресторана.
Валя
В этом году я был у родителей, и в один из первых же дней, копаясь на огороде, услышал за забором детский требовательный голос:
– Валя!.. Ва-ля!
– Ау, – через некоторое время отозвался другой голос, старческий, бессильный.
– А мама когда приедет?
– А?
– Мама когда приедет?
– Скоро, сынок, потерпи.
– А куда она поехала?
– А?
– Куда она поехала?
– Работать поехала, деньги зарабатывать.
С минуту за забором была тишина, а потом ребенок снова позвал:
– Валя-а!
– А?
– Валя, а когда мы кушать будем?
– Скоро, сынок, сейчас доделаю…
– Валя, я кушать хочу!
– Ну пойдем, пойдем…
Я оторвался от работы, пытаясь сообразить. Точно такие же разговоры я слышал двадцать лет назад, когда наша семья только переехала в эту деревню. Да, двадцать лет назад, летом девяносто третьего.
Когда бываешь раз в год в том месте, где когда-то жил, кажется, люди должны остаться такими же, что и были. И удивляешься, когда встречаешь того, кого знал пацаненком, а теперь он здоровенный парень, мужичара. Девчонки, которые проходили мимо наших ворот с ранцами за плечами, возвращаясь из школы, превратились в тётенек, у которых дети в выпускных классах. Половины обитателей нашей коротенькой Заозерной улицы уже нет в живых, в половине изб – новые люди…
Да, время летит, его не остановишь, и потому я оторопел от этого требовательного детского: «Валя! Ва-ля!» Словно и не было двадцати лет, словно и соседка, старушка Валентина Семеновна, и ее внук Олежек остались прежними.
Позже, когда мы отдыхали с родителями у крыльца в тени черемухи, отец спросил меня:
– Слыхал, как внучок бабушку называет? Лет восемьдесят между ними, а – Валя.
– Слышал, слышал…
– Да не внучок, – поправила мама. – Внук, Олег, в тюрьме сидит. А это правнук говорить научился.