Когда я въехал во двор, там никого не было. Все лошади оставались в денниках, и обе половинки дверей были закрыты, потому что день стоял холодный. Это был последний день сезона гладких скачек, и потому никто не выезжал на Поле тренировать лошадей. «Зимовка», как всегда называл это мой дед, уже началась.

Я нашел его в офисе. Он сосредоточенно печатал письма. Видимо, очередной секретарь снова ушел от него, не выдержав вечных придирок.

– Кит! – воскликнул он, на секунду оторвавшись от своего занятия. – А я и не знал, что ты зайдешь! Садись, выпей чего-нибудь. – Он махнул худой рукой на стул. – Я сейчас. Проклятый секретарь сбежал. Никакого уважения к старшим, совершенно никакого!

Я сел и принялся смотреть, как он колотит по клавишам в два раза сильнее, чем это необходимо. Я вновь ощутил восхищение перед ним и ту несколько преувеличенную любовь, которую всегда к нему испытывал.

Больше всего на свете мой дед любил лошадей. Бабушку он тоже любил. В ту зиму, когда она умерла, он на некоторое время замолчал, и в доме воцарилась тишина, такая непривычная после того, как они с бабушкой столько лет орали друг на друга. Правда, через несколько месяцев дед начал орать на нас с Холли, а когда мы уехали – на секретарей. При этом он был вовсе не злой. Он просто стремился к идеалу и не хотел мириться с тем, что мир несовершенен. Мелкие неурядицы сердили его, поэтому он большую часть времени пребывал в раздражении.

Дед кончил печатать и встал. Мы с ним были одного роста. Дед был сед как лунь, но держался прямо и подтянуто. На нем была рубашка, галстук и отлично скроенный твидовый пиджак. Мой дед не терпел небрежности ни в привычках, ни в одежде, ни в манерах. Конечно, он был одержимым; но, вероятно, именно это и приносило ему успех в течение почти шестидесяти лет.

– У меня сегодня на ленч сыр, – сказал он. – Ты ночевать останешься?

– Я… это… я у Холли ночую.

Дед поджал губы:

– Твой дом здесь!

– Мне хотелось бы, чтобы ты с ней помирился.

– Я с ней разговариваю, – ответил дед. – Хотя это слишком большая честь для таких заносчивых крыс, как Мейнард и его сынок. Она иногда заходит ко мне. Время от времени приносит мне тушеное мясо и всякие вещи. Но его я на порог не пущу и сам туда не пойду, так что не проси.

Он похлопал меня по руке – это был знак высшего одобрения.

– Мы с тобой и вдвоем проживем, верно? Этого довольно!

Он повел меня в столовую. На столе стояли два подноса, накрытые салфетками. Он снял одну из салфеток. На подносе был тщательно сервированный ленч на одного: сыры, крекеры в прозрачной пленке, кубики масла, рахат-лукум, банан и яблоко с серебряным фруктовым ножичком. На втором подносе был обед.

– Новая экономка, – коротко пояснил дед. – Очень хорошая.

«Дай ей бог здоровья», – подумал я. Снял пленку с крекеров, сходил за вторым ножом и тарелкой, мы уселись друг напротив друга и принялись кушать. Мы оба ели очень мало, дед от старости, я – по необходимости.

Я рассказал ему про статью в «Знамени» и тотчас с облегчением понял, что дед здесь ни при чем.

– Мерзость! – сказал он. – Хотя, надо тебе сказать, мой покойный отец вполне мог бы устроить такую штуку, если бы додумался. – Дед хихикнул: – Я когда-то и сам мог бы устроить такое Аллардеку.

Для деда Аллардеком был дед Бобби, отец Мейнарда, недавно усопший. Сколько я себя помнил, дед никогда не называл его иначе, чем просто Аллардеком.

– Но только не Холли, – сказал дед. – Холли я бы такого не сделал. Это было бы некрасиво.

– Конечно.

Дед взглянул на меня:

– А она что, решила, что это мог сделать я?

– Она сказала, что этого не может быть и что ей очень не хотелось бы, чтобы это оказался ты.