– Верно, ваше благородие!

– Значит, вперед! Туман густой, нам на руку. Держите локоть друг друга!

Сразу за прибрежными кустами раскинулся широченный луг, на дальнем конце которого колыхавшаяся трава ползла вверх к небосклону. Чем быстрее мы шли, тем быстрее исчезал туман, словно не мог угнаться за нами. Вскоре он стал нам по грудь, и это было удивительное зрелище: казалось, что мы все шагали по облакам, обретая под ногами земную твердь лишь для того, чтобы по этой тверди сойти на многогрешную, многострадальную землю. Далекие холмы упрямо не хотели приближаться. Солдаты с винтовками наперевес длинной цепью уминали луговую траву, иногда цеплялись за дунайское густотравье, падали, и линия редела. Они чертыхались, поднимались и встраивались на свои места в линии, и та принимала надлежащий ей вид боевого построения. Я старался не отставать от Каненберга, высоко державшего полковое знамя. Крест стучал в грудь в такт моим шагам, словно подбадривал: «Вперед, вперед!» Самыми первыми шли те, кто нес туры. Вместе с ними следовали и офицеры.

Приречный луг казался мне какой-то необъятной бесконечностью. Миранович одной рукой придерживая болтавшийся на боку палаш, продолжал размахивать револьвером, подбадривал, торопил. Прапорщик Навуменко, оглянувшись в мою сторону, шумно засопел:

– Не топчите мне каблуки, ваше преподобие! Вот допрем до холмов и там передохнем!

У подножия холмов туман выпустил роты из своих объятий. «Вот еще какой-то миг – и мы будем на вершине», – мелькнуло в моей голове. Это была последняя мысль перед тем, что последовало дальше. Из-за холмов на нас низринулась турецкая конница. Мы были перед ней, как на столе. Ей оставалось только смахнуть нас с его поверхности, чтобы даже крошек на нем не осталось.

– Первая линия, туры во фронт!!! – закричал Миранович.

– Туры во фронт!! – эхом отозвались его офицеры и офицеры соседних рот.

– Приготовиться стрелкам!!

– …кам-ам-ам, по команде!!

– Вторая линия, товсь!!

Каненберг осмотрелся по сторонам, еще выше поднял знамя и заторопился на небольшое возвышение. Навуменко и Федоров словно прилипли к нему. Не отставал и я.

– Вот, отец Сергий, не сподобил нам святой дух допереть туда, куда указывалось! – Навуменко сжал рукоятку своего «митька», и было заметно, как побелели его пальцы от напряжения. – Ох и хитер турок, ох хитер! А дошли бы мы до холмов, иное дело. Теперь нас…

Он не договорил, земля наполнилась каким-то гулом, и вот уже отчетливо зашелестел над холмами лошадиный топот, слегка смягчаемый густым дунайским травостоем. На миг мне почудилось, что только мы четверо и стояли перед этим гулом, и Каненберг сурово свел на переносице свои, как орлиные крылья, брови. На его юношеское лицо лег румянец.

Топот нарастал с ужасающей быстротой, надвигающаяся на нас черная волна катила так, словно для нее не существовало никаких препятствий.

– Ну, сейчас басурман…

– Навуменко, не вздыхать!

– Оно понятно, ваше благородие! Конечно, вот только у преподобия и оружия-то никакого, разве что крестом басурмана лупить будет!

– И крестом тоже!

Над лугом разлилось, понеслось, срывая со склонов последние лоскуты тумана, обозначенное сверканием сабель неудержимое «Алла-а-а!».

«Вот она какая, война», – мелькнула мысль уже совсем не в продолжение той, предыдущей, радостной от ощущения близости вершины: – «Устоим ли?»

– Господи, Боже наш послушавый…

– Ваше преподобие, если можно, говорите громко! – попросил Федоров, не сводя глаз с приближающейся черной волны. И навстречу этому «Алла-а!» раздалось вдруг до невероятности, до болезненности обычное, даже будничное: