Если в начальных классах баловство Маши только поощрялось, то вот потом, когда баловство могло перерасти в секс, проявилась во всю мощь материнсткая воля, а в пику ей – невероятная наглая смекалка дочери.

В пятнадцать лет Маша впервые влюбилась. Влюбилась прямо на улице. На тротуаре сидел романтически опечаленный красавчик с грязной головой. В его волнистых волосах кое-где проглядывала солома, но на шее были бусы. Для Маши эти достоинства были неоспоримы. Недолго думая она подошла, села рядом и поцеловала его нежную желтоватую щеку. Наркоман удивленно посмотрел на нее и подумал, что в этот раз его штырит на редкость позитивно. Маша поняла по расширенным зрачкам, что это именно то, чего ее мать как раз и боится больше всего на свете. Но ее это только развеселило.

Маше очень нравилась половая жизнь с равнодушным и грустным Костей, но, как всегда, настала зима и осуществлять ее было совершенно негде, тогда Маша решила делать это прямо дома. В комнату бесценной дочери мама не пропускала даже блоху, а уж молодому человеку, даже не очень крупному, проникнуть туда было решительно невозможно. Но Маша и не думала делать это легально. Она сказала подслеповатой и все больше сходившей с ума маме следующее. Мама, у тебя бессоница и у меня бессоница, а у меня скоро экзамены. У тебя скоро… старость. А все из-за скрипучих половиц. Не могла бы ты после 11 не выходить из комнаты, а все что нужно я буду приносить в твою спальню. После чего Маша бодро сервировала маме поднос с чаем и сушками и купила ей ночной горшок, рассудив, что ничего другого маме ночью понадобиться и не должно. После чего, уверенная в своей беснакозанности, она впервые открыла дверь в 23.15 и с присущей молодости настойчивостью и любопытством занималась с Костей любовью до шести утра. Мама пол года так и писала в ночную вазу, пока из квартиры не пропала одна из папиных серебрянных сахарниц. Тогда Маша неожиданно одумалась, послала любимого подальше, маме же сказала, что от бессоницы она излечилась и теперь ей можно снова, как и прежде пользоваться всеми благами коммунального хозяйства.

Гриша смотрел в потолок рядом с блаженно улыбающейся женой, Она лежала на спине и слегка присвистывала. Гриша встал, подошел к окну, открыл его и, голой задницей усевшись на подоконник, стал курить в открытое окно. В подъезд их дома зашла молодая девушка. Отчетливо увидев силуэт голого мужчины, она улыбнулась и помахала ему рукой. Гриша стеснительно ответил, но тут же закрыл окно и вернулся в супруженскую постель. Жена всхрапнула, пытаясь перевернуться, и сопение прекратилось. Еще долго Гриша лежал в темноте глядя в потолок, на котором отражался свет фар, разгружающейся утром машины. Голоса за окном нежно матерились, затем что-то разбилось. Мат стал бодрее и задорнее.

Гриша впервые увидел Варю в художественной школе, ее задумчивая красота завораживала, рисовала она крайне плохо, зато была прекрасной моделью, писать ее стертые ботичельевские черты было естественно и просто. Потом она неожиданно быстро пропала. Расскаывали, что родители отдали ее в секту к пятидесятникам. Гриша быстро Варю забыл. Да и не мудрено. В пору юности, впрочем, как и сейчас, Гриша носил волосы по плечи, имел тонкое жилистое тело и лицом задумчивым и строгим, своим многочисленным воздыхательницам напоминал Христа. Обаять впечатлительных девушек двойнику самого Спасителя, было раз плюнуть. Потом они долго писали ему что-то… какие то обиженные романтические письма, то кровью, то с сухим каким-нибудь цветком в конверте, то даже было прислали засохшего ужа, пришпиленного булавкой. Присушивали. Однако все его поклонницы были на один манер, рефлексирующие экцентричные интеллектуалки. Гриша же хотел другого, он хотел хохотушку в джинсах, прямо с дискотеки, со стразами и румянцем, желательно прямо на пошлых высоких каблуках. Девушек, уверенных в себе, и не натерших мазоли на пальцах о пыльные фолианты, он слегка побаивался. Но, в общем, и среди интелектуалок попадались веселые, так что жить и не тужить было можно. Варя тоже была влюблена в Гришу, причем так, что иногда, отпуская мысли, мечтала отрезать его руку и положить в банку, чтобы иметь возможность разглядывать и трогать ее постоянно, дома, не опасаясь посторонних взглядов. О своей страсти она никому не говорила – стыдилась сидевших в себе бесов.