И второе., что я хотел бы сказать. Мне кажется., очень важно было бы провести мысль о личностности и соборности в отношении предания. Ваш доклад называется «Предание в богословии и практике православия»., но мне показалось., что по тексту православие больше соотносится с личностью., даже иногда с отдельным человеком, а соборный момент здесь не вполне развит. Хотя, я думаю, что как раз тайна предания в очень большой степени связана именно с соборностью. С личностью тоже, но здесь надо как-то, мне кажется, продолжить рассуждение в этом плане.

Д. Гзгзян. Я начну с конца, с того, что посложнее. Во-первых, безусловно, согласен с тем, что это равновесие и взаимодействие двух начал – личностного и соборного, но это предполагается самим положением и самим смыслом предания. Просто невозможно, чтобы оно было сугубо личным. Более того, я тут рискнул в тексте доклада назвать предание последней инстанцией, в которой фиксируется подлинность богочеловеческого опыта, богочеловеческого бытия. А это просто немыслимо в рамках изолированной персоны. Я даже не хочу по-русски произносить слово «личность» в этом контексте. Если текст производит такое впечатление, то, вероятно, оттого, что на все объема не хватило. Но принципиально, конечно, дух предания – это обнаружение собственно церковности как таковой, это величайшая интуиция именно православия.

Что касается стилизации. Я бы начал тоже с конца. Больше всего меня смущает стилизация возрождения и обновления, гораздо больше, чем стилизация одним автором другого или самого себя. Если, конечно, Вы это имели в виду, когда говорили про написание иконы по вдохновению и «по работе». Когда «по работе», чем иконописец занимается – стилизацией? В таком случае он стилизует сам себя в качестве некогда испытывавшего вдохновение. Хотя тут я не рискнул бы вдаваться в подробности., это не совсем моя сфера, чтобы себя свободно в ней чувствовать. Риски стилизации повсеместны, но хуже всего, когда они касаются существа церковной жизни – харизматичности, мудрости, соборности, богословия. Скажем, куда девалось богословское вдохновение начала XX века? А стилизации хватает…

Свящ. Василе Грэждян. Вчера мне впервые довелось побывать в Третьяковской галерее. Прот. Георгий Флоровский говорил о псевдоморфозах православного богословия. В случае с иконой и музыкой возникает проблема между культом и культурой, особенно в наше время, в большей степени секуляризованное. Что происходит, куда изымаешь икону из ее литургического пространства, не обязательно храма, и помещаешь ее в музей? Или что происходит с церковным песнопением, исполняемым в концертном зале? На выставке или концерте все эти литургические знаки, символы, которые должны были бы побудить нас к динамике, к усилию открытости к Откровению Духа, нас, напротив, искушают, ведут к чему-то иному, к другому духу. Иными словами, есть Дух и есть духи. Суть в том, что в музее, на концерте люди уже не поклоняются чему-то, но восхищаются, аплодируют, комментируют, пишут заметки и т. д. Обсуждался ли когда-либо вопрос о действенности размещения известных икон – Андрей Рублева, Феофана Грека – на выставке? В Третьяковской галерее у меня сложилось очень неоднозначное впечатление: часовня, храм, выставка икон, выставка картин, переход от культа к культуре.

Д. Гзгзян. Вопрос отчасти риторический. Поделюсь встречным соображением. Недавно я пересматривал один сюжет, связанный с о. Сергием Булгаковым, а именно с опытом его как бы «вторичного» обращения, фундаментальным для него, которому в немалой степени способствовало его столкновение с «Сикстинской мадонной». Я нарочно вспомнил про эту картину, чтобы тонкие материи иконы больше не затрагивать. Известно., она его так потрясла., что он к ней ходил несколько раз., подолгу молился, открыл для себя целый новый мир и т. д. Через несколько лет, уже в эмиграции, он испытал опыт колоссального разочарования, но не в вере, а в Сикстинской мадонне. И, казалось бы, для православного сознания на этом надо было бы ставить жирную точку: дескать, наша духоносная иконопись победила их душевную, чувственно окрашенную живопись!.. Но известно, что на этом история не заканчивается. Она имеет многоточие, потому что о. Сергий к этому образу вернулся и нашел-таки подлинный мир и с ним, и с самим собой, и с вдохновением Рафаэля, при том что для него эта картина больше не выступала в качестве иконы, он перед ней никогда не молился, но благодарность к ней восстановил.