– Ну, ты загнул, – озадаченно буркнул спрошенный танкист.

Майер перевел дух.

– Понимаете – вождь пришел для миллионов униженных волчат. И объяснил им, что они – Великие, Избранные, Особенные! Все до самого убогого – сколько ни есть миллионов! Они немцы и потому лучше всех! Арийцы! Волки! И на кредиты, данные ему для войны, он их и накормил, и одел, и обул, и воспитал! И главное – они от унижения избавились. Воспряли для новой славы, будь она неладна! Понимаете? В императорской Германии военная служба была почетна, без прохождения срочной и на работу нормальную было не устроиться, и дело свое не открыть, и не жениться нормально, а теперь это вообще смысл жизни мужчины! После того как Гитлеру буржуи всю Европу скормили, – верят безоговорочно. И пойдут до конца! Без толку ему про рабочую солидарность толковать! Все это они просто не поймут, как глупость какую-то нелепую!

– Полегче, Майер, за языком следите! – предостерегающе сказал командир.

– А один немец – работа, два немца – пьянка, три немца – уже армия и война. Это немецкое выражение. Так что, резюмируя, – мы сейчас как пруссы для тевтонских рыцарей. Смазка для мечей. Средневековье вернулось во всей красе. А может, и еще веселее, дикость у них сейчас вполне от рабовладельческого общества.

Тут Майер, словно вспомнив что-то, затрещал по-немецки. Пленный кивнул, залопотал утвердительно в ответ.

– Ну вот, командир, он подтверждает. Каждому, кто тут воюет, после победы дают поместье и полста местных рабов. Это сам фюрер обещал, а ему они верят, – печально сказал Майер.

– Будет от этого помещика нам сейчас толк? – хмуро спросил командир.

– Разве что имя и фамилия со званием.

– Что ж, битье определяет сознание, не мной сказано. Будем бить, пока не опомнятся, – и танкист деловито выстрелил в стоящего перед ним парня одетого по-иноземному. Берестов впервые так близко увидел, как попадает пуля в тело. Черная дырочка на груди, потом бурно полившаяся оттуда темная кровь, пленный удивленно склонил голову, недоверчиво уставившись на эту струйку, пропитывающую сукно кителя и так же и повалился – стоячей доской.

– К машине! Головин – оружие этого арийца забери и документы, – приказал командир, засовывая наган в кобуру.

– Момент! – буркнул Берестов и припустил, как мог быстро, к носилкам с ранеными. Он и сам не знал – зачем, но, покидая место разгрома, хотел знать – не для начальства, для себя, что не бросил тут живых. Старательный немец, однако, никого в живых не оставил. Начштаба подобрал пару противогазных сумок для бумаг, скоро его уже затягивали на броню. Уцепился за какие-то скобы. Стоять на танке было неудобно и тесно.

– Много вас тут! – заметил он стоящему рядом печальному Майеру.

– Весь взвод, – отозвался тот.

– Так мало? – удивился Берестов.

– Как считать, – пожал плечами танкист, щурясь от пыли, которую танк поднимал преизрядным образом.

– Пленных низя убивать! – заметил старлей, и сам подумал, что глупо как-то прозвучало.

– А он и не пленный. Головин у него автомат выбил и в ухо дал, с ног сбил. Так что он в плен не сдавался. Теперь я понял – он раненых добивал, да? – спросил Майер.

Начштаба молча кивнул. И раненых, и Петренко.

– Ирония судьбы, он там поодаль оказался и…

Тут танк тряхануло на ухабе, Берестов чуть не свалился долой, но танкист хапнул его за гимнастерку сильными пальцами, удержал и, как ни в чем ни бывало, закончил фразу:

– …Потому не успел вскочить на улепетнувшие мотоциклы, менял магазин к автомату, при нашем огне залег, а когда падал на землю, она ему в горловину – приемник магазина набилась. Он и не смог перезарядиться, а то бы наделал в храбром Головине дырок.