Мать Кадава сесть за стол отказалась категорически. И Альгида все еще суетилась, подавая на стол. Вот она с радостной улыбкой поставила перед Надеждой нарезку сочной копченой рыбы.

– Вот, Рэлла Надежда, Вы такую любите! Представляете, здесь, в такой глуши!… У нас, ее и то почти месяц не было…

Рыбу Надежда, действительно, любила и поэтому сама не ожидала, что лишь от вида предложенного блюда ей станет плохо. А уж когда ее ноздрей достиг аромат копчености, она стремительно вылетела из-за стола, зажимая ладонью рот.

Она стояла на коленях на мокром выщербленном кафеле. Желудок был пуст, но ее упорно выворачивало наизнанку до резких спазмов, до желчи.

Альгида у нее за спиной чуть не плакала, не зная, что делать.

– Уйди отсюда! – рыкнула на нее Надежда, – и выброси эту гадость!

Альгида, всхлипнув, выскочила вон.

При одном только воспоминании о рыбе Надежду вновь скрутило. И когда, наконец, желудок успокоился, она еще долго стояла, горстями плеща в лицо желтую, резко пахнущую дезинфекцией воду из-под крана и все не могла заставить себя выйти из санблока. Ей было стыдно. И она ругала сама себя:

–– Барышня кисейная! Не размокла бы, наверное, если бы пришлось доехать до люфтера! Причинила людям столько неудобств! Подумаешь, Кадав дома давно не был. Дала бы, в конце концов, парню отпуск на пару дней. Не убили бы и без него. Тем более сейчас, после всех событий в храме… Посланница! Что-то чуть не на уровне местной живой святой, в самом неприглядном виде в чужом вонючем санблоке, и хоть бы причина веская была… Траванулась чем? Докатилась, допрыгалась, милочка! Совсем избаловалась! Все! Завтра же с утра тренировки по полной джанерской программе, и пусть Аллант не обижается! Нельзя же так позволять себе расслабиться! А то, видите ли, то запах резкий, то рыба…

При одном воспоминании о рыбе желудок опять рванулся, было, к горлу. – И как теперь выйти? Позорище!

Когда она, чуть только не сдирая кожу, вытерла рот полотенцем, и, наконец, пересилив себя, медленно вышла в комнату, лица у всех присутствующих были настолько счастливыми, что она в первый момент опешила. – С чего бы это они?

Не то, что есть, даже глядеть на стол она не могла себя заставить. И, бессильно махнув рукой, мол, ешьте сами, побрела в прихожую.

Кадав перехватил ее и, осторожно придерживая за плечи, как тяжелобольную, направил в спальню, где, быстрым жестом, выгнав сестренку, усадил на кровать (больше некуда). Сам присел на корточки у ее ног, смотрел снизу вверх сияющими глазами и улыбался.

– Смешно, да? – чуть не плача, всерьез обиделась Надежда. – Я сама ничего не пойму. Вроде бы и отравиться нечем было… И вы все так сразу и обрадовались! Есть над чем посмеяться… Ну, что, довольны, да?

– Рэлла Надежда, никто не смеялся над Вами.

– А я слепая, значит!

– Рэлла Надежда, – голос Кадава был ласковым, умоляющим. – Мы просто обрадовались…

–Тому, как я опозорилась перед всеми!? – оборвала телохранителя Надежда.

–Ну, нет же! Не мне б говорить… Мама сказала, что так бывает, – Кадав слегка замялся, – у молодых замужних женщин. Когда они ребеночка ждут.

– Какого еще ребеночка?

– Вашего, конечно. Вы уж простите, не мне бы, конечно, объяснять. Но мама Вас стесняется. Она при Вас двух слов не свяжет, наверное. – И попросил, почти умоляя: – Вам бы доктору показаться…

– Какому еще доктору?

– Ну, … женскому, конечно.

До Надежды с трудом начало доходить.

Тенистый сад за ажурной оградой, расположенный на границе официального центра Талькдары и начинающихся у порта рабочих кварталов, многие городские женщины знали по рассказам или собственному опыту. Клиника Праки Милреды в рекламе не нуждалась.