Мы перестали общаться. В институте лишь сухо здоровались, делая вид, что нас ничего не связывает. Потом я надолго уехал в Москву… Но та одна-единственная экспедиция что-то сделала со всеми нами. Не знаю, почему я до сих пор вспоминаю её как одно из важнейших событий в жизни. Не знаю, почему до сих пор не могу избавиться от чувства вины, досады и… какого-то потаённого ужаса. Словно тогда, пятьдесят лет назад, стал свидетелем чего-то необъяснимого, хотя в необъяснимое я никогда не верил.

Поэтому я и написал эти письма. Хотел восстановить дружбу, помочь Пете. И себе. Но не получил ни одного ответа. А когда вернулся в Красноярск, узнал, что он здесь больше не живёт.

Вот и всё, что я могу вам, Александра, рассказать. Не знаю, к добру или к худу.

***

Саша стояла на набережной, облокотившись на парапет, и смотрела на течение Енисея, кажущееся обманчиво спокойным с такого расстояния. Когда-то давно отец подвёл её маленькую к берегу и, крепко держа за руку, заставил сделать несколько шагов в воду. Она тут же почувствовала, как холод сковал тонкие лодыжки и потянул куда-то в сторону.

– Он хочет утащить меня?

– Енисей – очень сильная река. Он может утащить любого. Ты должна это знать и всегда быть осторожной, особенно когда меня нет рядом. Но сейчас не бойся, детка. Я с тобой и не позволю ему.

Саша вздрогнула, когда Миша накинул ей на плечи свою джинсовку. И только тогда почувствовала, что с реки дует пронизывающий, совсем не летний ветерок, а она уже чёрт знает сколько времени стоит в одной позе.

На горизонте в сизой дымке виднелись сопки, по обоим берегам, тоже подёрнутые смогом, тянулись к небу новенькие высотки, по мосту, минуя пролёты один за другим, неслись автомобили.

– Я не верю, что отец мог так поступить. Бросить любимую девушку после слов какой-то шаманки? Полный бред. Он был самым добрым, самым заботливым человеком из всех, кого я знала.

– Каждый имеет право на ошибку. И твой отец тоже. Он ведь не был каким-то там суперменом, – сказал Миша и грустно усмехнулся.

– Ты не понимаешь! Он бы всю жизнь мучился чувством вины! Но он никогда не рассказывал мне об этом, даже не заикался. Я бы знала, если бы эта история действительно произошла в его жизни.

– Саш, это когда случилось? Лет за двадцать до твоего рождения? Зачем ему рассказывать тебе такое? Я бы своей дочери никогда в таком не признался.

– У тебя нет дочери. Нет такой дочери, как я. Ты не можешь знать.

– Прости, я знаю, что ты единственная и неповторимая, но всё же. Как бы жестоко это ни звучало, не стоит боготворить отца.

Саша резко развернулась.

– Я одного понять не могу. Почему, ради чего он бросил Галю? Что за дебильное пророчество ни о чём? Разве оно того стоило?

Миша отвернулся от ветра и ответил вопросом на вопрос:

– Останься он с Галей, ты бы не родилась на свет, разве не так?

[1] Цитата из книги Бориса Вронского «Тропой Кулика», Москва, «Мысль», 1984 г.

Апрель 1927 года. Тунгусская тайга

Подброшенное в огонь полешко быстро занялось и, выпустив вверх сноп быстрых игривых искр, запылало ровно и жарко. В чуме было тепло, а снаружи весна сражалась с зимой. То одна одерживала верх, то другая. Ещё вчера из-за метели не видно было дальше соседнего дерева, а сегодня солнце жарило так, что снег покрылся блестящей гладкой корочкой, и сырость начала проникать во все щели, лезть за шиворот, заставляя ёжиться и плотнее кутаться в хэгилмэ[1] из оленьей шкуры.

Надана поправила закопчённый до черноты чайник, подвешенный на треноге над очагом. Сейчас уже быстро закипит. Дед Юргин ждал горячего отвара из сушёной чаги и листьев брусники, прежде чем приступить к варёному мясу. Как только он насытится, поест и она.