Вот уже два года Егор жил со своей семьёй в далёкой Сибири в небольшом режимном городе Красноярске-26, что в сорока километрах от столицы Красноярского края города Красноярска. Решение уехать в этот далёкий край после аварии на Чернобыльской АЭС семья Сомовых приняла не сразу, а после долгих споров и размышлений ввиду того, что после аварии на станции началось сокращение и увольнение сотрудников. Такая необходимость была вызвана тем, что четвёртый блок был разрушен полностью, а третий, где работал Сомов, подлежал длительной реконструкции. Чтобы помочь специалистам с трудоустройством и жильём, руководством станции было предложено Сомову несколько вариантов нового места работы, в том числе и Красноярск-26. Зная хорошие отзывы об этом городе, Егор принял решение ехать в Сибирь, где он должен был продолжить работу инженером турбинного оборудования.

Наташины родители с большим расстройством приняли эту новость, особенно Николай Петрович. «И что вы там забыли, в этой Сибири? – разгорячённо говорил он Егору и Наталье перед их отъездом в Красноярск. – Нашли куда ехать, еловые шишки от корней до вышки».

Этими фразами он никого не хотел обидеть, просто Сибирь представлялась ему, без всякой иронии, тем местом, где нормально, по-человечески жить нельзя. Умудрённый жизненным опытом, он прекрасно понимал, что такое Сибирь, как понимал и то, что значит оказаться в экстремальных условиях (а к Сибири другого слова не подберёшь), да ещё с больным ребёнком. Понять поступок близких людей ему как жителю солнечного Киева было, конечно, сложно, а проще говоря – невозможно. Ведь они жили почти в идеальных условиях, по крайней мере – в лучших, чем все остальные народы «дружного» Союза, у которых было если не всё, то почти всё. Одним словом, затея с переездом родителям очень не нравилась. Все положительные доводы Егора (а их было не так уж и много) воспринимались с осторожностью и недоверием, а порой и с обидой, что, мол, он не понимает всей ответственности, с какой надо бы ему подходить к этому вопросу. Слушая тестя, Егор вовсе не стремился быть тем Архилохом, который использовал бы язвительную «поэзию» и распри со своим родственником, понимая, что всякие споры ни к чему хорошему не приведут, тем более что он очень уважал Николая Петровича, и не просто уважал, а по-настоящему ценил его как отца своей супруги.

Николай Петрович как хороший психолог, зная, что никаких обид со стороны зятя не будет, в свойственной ему манере слов не жалел. Забыть их было нельзя: «Я всё понимаю, – возбуждённо говорил он, сидя на диване, – как говорится в высоком слоге, сибиряки, конечно, на редкость простые, отзывчивые и доброжелательные люди, – это я слышал, но прошли времена крепостного права, когда в Сибирь ехали добровольно. В те края, насколько я знаю, отправляли всё больше по этапу. Может, всё же стоит подумать, поискать какие-то другие варианты? Зачем, как говорят в Одессе, сразу кидаться с головой в навоз? Вам что, тут места мало? В конце концов можно устроиться и ко мне в строительную бригаду, хватит надеяться на этот “мирный атом”», – следуя за ходом своих мыслей, рассудительно заключил он.

Сидя рядом с тестем, Егор старался не возражать и уж тем более не обижаться, зная, что Николай Петрович худшего не пожелает и говорит он это не от какой-то злости, а от обиды, от осознания безвыходности ситуации, в которой оказалась семья его дочери в связи с известными событиями. Поэтому противоречить его словам не было смысла, да Егору и не хотелось. Он принимал его таким, каким он был, и не более. «В принципе, если хорошо поразмыслить, – думал Егор в тот момент, – то Николай Петрович всё говорит правильно, что тут сказать: Сибирь, есть Сибирь».